История и повествование - Геннадий Обатнин

Духовность миссии Александра ставит его выше ветхозаветных героев и фактически уподобляет Христу. Подобно Ему, Александр обладает двойной природой: он — «кроткий и мужественный, смиренный и превознесенный, смертный, яко человек, и безсмертный, яко Ангел Божий, яко Спаситель страны Твоея, на земле и в небесах» (Амвросий 1814а, 7). Подобно Богу, он является во Францию: «Кто сей пришедый от Эдома, черлены ризы Его от Восора? Красен во утвари, зело с крепостию! — Но почто червлены ризы его, и одежды его яко от истоптания точила? — Аз исполнен истоптания (Ис. LXIII, 1–3), вещает Он, яко попрах противящияся воле Господа сил, и сотрах я, яко перст и сведох кровь их в землю, и вся ризы моя омочих; день бо воздаяния прииде, и приспе лето избавления (Ис. LXIII, 4) всей земли. — Обитатели Парижа! Почто внимали вы кровавым велениям господствовавшего над вами, и предавшего вас? Почто сопротивлялись небесной благости, которая дарует вам свободу и блаженство? Меч Александров изощрен на нечестие только и тиранию. Воззрите, — се лице Его, яко же лице Ангела Божия (Деян. VI, 15)» (Августин 1814б, 7).

Однако далее в своей проповеди Августин (А. В. Виноградский) параллель между Александром и ветхозаветным Богом превращает в антитезу. Отождествляя Париж и Вавилон и намекая тем самым слушателям, что столица Франции достойна той же судьбы, которую пророк Исаия предсказал Вавилону: «краса царств, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра» (Ис. XIII, 19), Августин успокаивает вчерашних врагов: «Не бойтеся, се грядет Обладатель России, пространнейшия в свете державы, сколько оскорбленной вами, столько великодушной. Се грядет Александр великий могуществом, но больший милосердием; се грядет Царь кроток и смирен сердцем! — Не бойтеся; Он грядет не оковами рабства обременить вас, не восхитить достоянием сынов ваших на жертву славолюбию своему, не умножить болезни и скорби ваши: Он грядет расторгнуть узы порабощения вашего, оградить безопасностию достояние и личность вашу, возвратить родителям чад, супругам супругов, друзьям друзей, водворить среди вас тишину и блаженство. Он грядет поставить над вами Царя от руки Царя царствующих, Царя по сердцу Божию. — Благословен грядый во имя Господне» (Августин 1814а, 5–6).

Таким образом, ветхозаветная мораль сменяется новой моралью, и карающий Бог в лице Александра превращается в Бога милосердия. По отношению к Франции Александр выступает как восстановитель Божественного порядка, нарушенного Французской революцией: «Он возводит вам на престол не пришельца, но Царя от корене порфирородных — достойного потомка тех Великих Царей, под благотворным коих правлением вы наслаждались тишиною, безопасностью, изобилием и щастием; прославлялись в науках и художествах, и на поле брани стяжали имя не грабителей и убийц, но мужественных и великодушных оружеборцев, — отец Отечества являет Себя Отцом и самым врагам!» (Августин 1814б, 7). Восстановление Бурбонов мыслилось не как восстановление старого режима, а как возвращение к вечному Божественному порядку. Реставрация с этой точки зрения воспринималась не только как внутреннее дело Франции, но и как объединение европейских государств в то духовное единство, о котором, как отмечалось выше, писал Филарет.

Взгляд на военные события 1812–1814 годов сквозь призму библейских сюжетов был характерен не только для церкви. Библейский текст породил культурный язык, на котором о войне 1812 года заговорили поэты и публицисты. Государственный секретарь А. С. Шишков в 1813 году составил из ветхозаветных текстов связное повествование о войне. Сам он об этом вспоминал следующим образом: «В промежутках сих коротких переездов, имея довольно свободного времени, занимался я чтением Священных книг, и находя в них разные описания и выражения, весьма сходные с нынешнею нашею войною, стал я, не переменяя и не прибавляя к ним ни слова, только выписывать и сближать их одно с другим. Из сего вышло полное, и как бы точно о наших военных действиях сделанное повествование. <…> Бывши после с докладами у Государя, попросил я позволения прочитать Ему сии сделанные мною выписки. Он согласился, и я прочитал их с жаром и со слезами. Он также прослезился, и мы оба с Ним в умилении сердца довольно поплакали» (Шишков 80–81; 90–91)[148].

В центре шишковского центона находится судьба Иерусалима, с которым прочно ассоциировались либо Москва, либо вся Россия. Рассказывается о его грехах, разрушении и окончательном восстановлении. Образ врага строится из подбора цитат, относящихся к различным библейским персонажам как собирательного, так и индивидуального плана. Прообразами Наполеона выступают: Египет, с которым Наполеон имеет не только метафорическую, но и метонимическую связь: «кто есть той, иже река восходит, и яко реки воздвижутся волны его» (Иер. XLVI, 7), Бегемот из Книги Иова, Навуходоносор: «Аз есмь Царь Царей» и т. д. Заканчивая свой Библейский текст пророчеством Исайи о восстановлении Израиля: «Не зайдет бо солнце в тебе, и луна не оскудеет тебе: будет бо Господь тебе свет вечный» (Ис. LX, 18–20), Шишков тем самым давал понять, что в изгнании Наполеона из России он видел не просто победу над врагом, но и завершение большого исторического цикла. По мнению государственного секретаря, именно здесь следовало поставить точку. Не случайно в его библейском рассказе отсутствуют новозаветные образы, открывавшие в 1813 году новые идеологические перспективы, связанные с заграничными походами русской армии. Шишковское православие с его националистической подкладкой больше соответствовало ветхозаветному представлению о богоизбранном народе, чем мыслям о единой общеевропейской христианской семье, которые скоро полностью овладеют царем.

Между тем новозаветные образы отнюдь не исчезают из культурного обихода 1812 года. В качестве примера можно привести державинский «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества», написанный в конце 1812 года и опубликованный в начале

1813 года. Правда, Державин сохраняет почти всю ветхозаветную символику, интерпретирующую военные события. В этом смысле его «Гимн» мало чем отличается от церковных проповедей того времени: Наполеон уподобляется у него Фараону и Навуходоносору, русский народ представлен как «Иаковль род». Но в то же время основное содержание «Гимна» проецируется на Апокалипсис, вследствие чего война 1812 года получает глобальную трактовку:

Что се? Стихиев ли борьба?Брань с светом тмы? Добра со злобой?

Как и большинство своих стихов, Державин сопроводил «Гимн» автокомментарием, который не просто пояснял читателю библейские цитаты в тексте стихотворения, но и значительно усиливал апокалиптическую трактовку событий 1812 года. Это достигалось путем двойного, перекрестного кодирования библейского текста и реальных событий. Так, например, читая следующие цитаты из Апокалипсиса:

Открылась тайн священных дверь!Исшел из бездн огромный зверьДракон иль демон змиевидный, —

читатель не только легко догадывался, что речь идет о Наполеоне, но и в силу традиционности самого отождествления Наполеона и антихриста видел в этом месте всего лишь стершуюся метафору. Однако когда Державин писал:

О, так! таинственных числ зверьВ плоти седмьглавый Люцифер,О десяти рогах венчанныйДни кончит смрадны, —

читатель из комментария должен был понять, что данный отрывок отсылает не просто к соответствующему месту из Апокалипсиса (Число зверино 666, XIII, 18), но и к письму профессора Дерптского университета Ф. Гецеля М. Б. Барклаю де Толли от 22 июля 1812 года, содержащему в себе расчеты, доказывающие, что «в числе 666 содержится имя Наполеон» (Державин, 120; Гецель, 651–652). Этим комментарием поэтическая метафора превращалась в «научную» гипотезу, подкрепленную авторитетом ученого-богослова.

Следующий далее фрагмент о Люцифере сближает ветхозаветный отрывок из Книги пророка Исайи — «Как упал ты с неба денница[149], сын зари! Разбился о землю попиравший народы. А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. XIV, 12–15) — со словами Иоанна Богослова: «И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами» (Отк. XVII, 3). Под «женой» обычно понимают Вавилон или его субститут, языческий Рим, под зверем, на котором она сидит, — дьявола, а Люцифер может трактоваться и как падший Сатана, и как вавилонский царь. Вся эта эмблематика в контексте 1812 года получала вполне конкретный смысл: вавилонский царь — Наполеон, Вавилон — Париж. Расшифровку же семиголового и десятирогого зверя дал сам Державин в комментарии: «Под главами разумеются здесь семь королей, поставленных Наполеоном, как то: — неаполитанский, вестфальский, виртембергский, саксонский, голландский, испанский, баварский; а под рогами — десять народов, ему подвластных, а именно: австрийский, прусский, саксонский, баварский, виртембергский, вестфальский, итальянский, испанский, португальский, польский, как в манифесте от 3 ноября 1812 года явствует». Таким образом, уже не Апокалипсис кодирует события, а, наоборот, сами события «прочитываются» как реализация апокалиптического пророчества, то есть знак и референт меняются местами.