Бери и помни - Татьяна Булатова

Кофты? Упаси боже! Только жакеты. Пусть и старомодные, скроенные в местном ателье, зато строгие и лаконичные. Шаль? Бывало. Но своя, самовяз, такая, что на первый бал надеть не стыдно.

Грех, правда, один за Дусей водился, но такой, что однозначно отнести его к проявлениям старости и нельзя. Порой Евдокия мерзла. (Ну и что же? Римма, так та все лето в шерстяных носках ходит, и ничего…) Поэтому-то и надевала под рубашку мужское теплое белье с начесом небесно-голубого цвета, а иногда даже в нем спала. «Подходит?» – разбиралась про себя Ваховская, но внутреннего согласия не обнаруживала.

Вконец запутавшись, достала паспорт, пенсионное удостоверение, проверила дату рождения, внимательно изучила фотографию и осталась довольна: на ней вообще не было возраста – поди разбери. Один скажет – сорок. Другой – пятьдесят. Третий – семьдесят. Что хочешь говори, а так с ходу причислять ее к старухам рановато.

– Погодите пока, – непонятно кому вслух произнесла Евдокия и подошла к зеркалу.

Все такая же, как и раньше. Только вот седина по вискам брызнула, брыли обозначились и шея… «Выдает все-таки шея», – впервые согласилась Ваховская с распространенным мнением, откуда берет свое начало женская старость. И то потому, что впервые рассматривала себя в таком ракурсе, да еще с таким пристрастием.

«Ничего не попишешь», – смирилась Дуся и перекрестилась на икону ангела-хранителя, привычно проговорив:

– Ангел мой, Хранитель мой, будь всегда со мной. Ты впереди – я за тобой. Аминь.

При слове «аминь», показалось Ваховской, прямо там, на иконе, ангел поджал губы и строго посмотрел на изрядно поднадоевшую ему за столько лет рабу Божию Евдокию: «О чем ты, тетка?» – «И правда, о чем это я?» – сама себе удивилась Дуся и, нацепив юбку, вышла в коридор.

– Римма… – робко, негромко позвала она Селеверову, пытаясь определить, где находится хозяйка квартиры. Вместо Римки вылетела Лёка и прыгнула на Дусю, обхватив ее руками за шею.

– Дуся-Дуся-Дуся… Обедать уже? – пропела любимица.

– Неужто оголодала?

– Ужас просто! Ты чего принесла? – Элона заглянула в корзинки, прикрученные к тележке, и легко пнула армейский рюкзак, надувшийся брезентовыми чирьями. – Яблоки?

– Всего полно, – ушла от ответа Евдокия и расцепила девичьи руки.

– Давай помогу, – с готовностью предложила Лёка и попыталась расстегнуть рюкзак.

– Что ты! – коршуном бросилась к ней Дуся. – Тяжесть какая! И думать нечего.

– Тогда давай есть, – безапелляционно завершила разговор Элона и поспешила в кухню, созывая домашних: – Обе-э-э-э-дать! На-ро-о-од!

– Погоди, погоди! Я ж не готовила. Сразу с поезда, почитай, на дачу – собрать, что осталось… Месяц ведь не была.

– И что? – с вызовом прокричала Лёка из кухни. – Не есть, что ли, теперь?

Вышла Римка, выглянула в прихожую, покрутила пальцем у виска, увидев Дусину добычу. И язвительно поинтересовалась:

– Опять к станку? Опять к мартену? На меня, знаешь, не рассчитывай.

Можно подумать, на нее кто-нибудь когда-нибудь рассчитывал?! Да упаси боже. Дуся так радела за свой урожай, так была озабочена «вкуснятинкой на зиму», что с легкостью, как это всем казалось, простаивала около плиты в адскую июльскую жару, а потом – в первую половину сентября. Она одна обслуживала собственное производство-конвейер, Селеверовы ждали ее только на выходе, как говорят в дегустационном зале. Консервированные огурцы, помидоры, ничем не уступающее болгарскому лечо, фаршированные перцы, клубничное, смородиновое, малиновое (это ж лекарство!) варенье и масса других наименований фиксировались Дусей в особой тетрадке, служившей гастрономическим дневником.

«День рожденья, – рассуждала Ваховская. – Как ни крути, банка огурцов, банка помидоров, банка лечо, сок…» А то и больше! Олег Иванович, поднаторевший в распределении пайков и материальных благ между партийцами, с такой же легкостью распоряжался сделанными Дусей на зиму запасами.

– Евдокия! – кричал он из кухни. – Чо там у тебя? Давай на стол… Да не жмись!

Дуся и не «жалась», щедро выставляя перед чужими, но нужными, как выражалась Римма, мужиками свои кулинарные шедевры, не замечая, как нивелируется время: растила лето, готовила сутки, съедали за пять минут.

– Угощайтесь! – радела Евдокия за репутацию Хозяина и открывала банку за банкой.

На следующий день Римка проводила очередной ликбез, выговаривая Дусе:

– Ты б еще им денег дала…

– Да жалко, что ли? – оправдывалась безгранично щедрая Ваховская.

– Дура ты, Дуся, – по-свойски обрывала ее Селеверова и заглядывала в холодильник. – Все сожрали.

Примерно так же Римка комментировала и дочерние посиделки с друзьями.

– Хватит сюда всякую шушеру водить, – прикрикивала она на девочек, нечаянно перенявших Дусину щедрость по отношению к гостям. – Нажрутся и сидят…

– Пусть сидят, – робко парировала Евдокия, радовавшаяся всему, что радовало ее воспитанниц. – Уж лучше дома, чем…

– Что чем? – взвивалась Селеверова. – Устроили здесь малину… Как медом намазали…

– Рим-ма! – укоризненно восклицала Дуся и подавала завтрак хозяйке.

– Скоро сорок лет Рим-ма, – передергивала ее Селеверова и брезгливо крутила в руках бокал. – Опять не промыла, – протягивала она его Ваховской и кривилась: – Не видишь, что ли?

– Да вроде мыла, – извинялась Дуся и заглядывала в него.

– Вот именно что вроде, – подытоживала Римка и ковыряла ложкой геркулесовую кашу. – Опять на молоке варила?

– Чуть-чуть, – признавалась Ваховская, старавшаяся, чтобы было вкуснее.

– Вот и ешь ее сама! – сердилась Селеверова и отодвигала от себя тарелку.

– Яички сварю? Всмяточку? – не сдавалась Евдокия, назначившая себя вечной дежурной по кухне.

– Не надо, – обижалась Римка и вылезала из-за стола.

– Желудок испортите, – предупреждала Дуся и пыталась усадить ее на место.

– И так уже испортила, – жаловалась Селеверова и повторяла попытку.

Евдокия ей не мешала и включала радио.

– Глухая, что ли? – огрызалась напоследок Римка и убавляла звук так, что из приемника доносилось только потрескивание.

Иногда на Селеверову нападало безудержное рвение, и она объявляла генеральную уборку, в процессе которой становилось ясно, что это именно Дуся «загадила унитаз», «весь пол в ванной», «всю посуду» и, разумеется, стены, на которые «приличные люди жирными руками не опираются». Чтобы не мешать Римке, Евдокия хоронилась у себя в комнате и отгадывала кроссворд, обводя в кружочек правильно угаданные вопросы. За этим занятием Ваховская могла провести весь день, пытаясь соблюдать предложенные Риммой правила игры: «каждый сверчок…»

Когда Селеверова заканчивала генералить, всегда происходило одно и то же: она заболевала – мигрень, давление, желудочный спазм, ипохондрия. Дуся, чувствуя себя виноватой, разувалась на пороге своей комнаты, на цыпочках шла по коридору, скреблась в Римкину дверь и робко интересовалась:

– Ничего не надо?

– Не-е-ет, – стонала Селеверова и засовывала голову под подушку.

– Надорвалась! – пугалась Евдокия Петровна и так же, на цыпочках, уходила восвояси, переживая по поводу собственной нечистоплотности.

– Посмотри на себя! – строго выговаривала ей Элона. (Так же, как и мать, она страдала приступами любви к чистоте. Причем это не мешало ей бросать в ванной на виду окровавленные трусики или грязные колготки. Если их обнаруживала Римка, она приходила в бешенство и, взяв вещь двумя пальцами, на вытянутой руке несла в комнату и бросала Элоне на кровать. В этом смысле Анжелика была более аккуратна, никаких девичьих примет в ванной сроду не оставляла, замачивая свое белье в специально отведенном для этого тазике.)

– Зачем это? – испуганно интересовалась Дуся.

– А затем, – объясняла ей Лёка. – Затем, что обляпанная вся…

– Да где ж это? – удивлялась Ваховская, после чего к делу приступала Лика.

– Да вот! – брезгливо тыкала она пальчиком где-то на уровне Дусиной груди.

– Это? – пыталась разглядеть Евдокия Петровна незаметные с виду пятна и, обнаружив их, охотно поясняла: – Так это я щи пробовала и капнула…

– И вот еще, – стыдила ее Анжелика и скребла по пятнам пальцем.

Расстроенная Ваховская стаскивала с себя фартук и шла в комнату переодеваться, а то «аппетит пропадает». Представ перед воспитанницами во всем чистом, смиренно спрашивала:

– Так хорошо?

– Сойдет, – хихикала Элона, подмигивая сестре.

После объявления войны Дусиной неаккуратности чистоплотная во всех смыслах женщина перестала пользоваться ванной и устраивала постирушки, только когда Селеверовых не было дома. Белье Евдокия Петровна развешивала у себя в комнате, покрыв огромные трусы и лифчики сверху полотенцем.

Обнаружив эту тенденцию, Элона поинтересовалась у матери:

– Она что, не моется вообще, что ли?

– Не знаю, вроде в баню ходит.