Ледяной поход (с Корниловым) - Р.Б. ГУЛЬ

Я вошел. В комнате у окна сидят старуха и молодая женщина. Молодая, увидев меня, отвернулась недовольным лицом и вышла из хаты, шлепая босыми ногами…

"Здравствуйте, бабушка! Вы уж нас простите, что поселились здесь, ничего не поделаешь, не наша воля". Старуха непонимающе посмотрела.

"Не сердитесь, бабушка!" - весело кричит из-за перегородки Таня.

"Чего там сердиться-то,- шамкает старуха,- только, говорю, праздник большой скоро…"

Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.

Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.

"Это сын ваш?" - "Сын",- шамкает старуха. "Где он?" Старуха помолчала, глухо ответила: "ваши прошлый раз убили".

Я не знал, что сказать. "Что же, он стрелял в нас?" - "Какой там стрелял". Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно увидев участие, отложила работу и заговорила: "Он на хронте был, на турецким… в страже служил, с самой двистительной ушел… ждали мы его, ждали… он только вот перед вами вернулся… день прошел - к нему товарищи, говорят: наблизация вышла, надо к комиссару идти… а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года… не пошел, значит… к нему опять пришли, он им говорит: я в каварелии служил, я без коня не могу, а они все свое - иди да иди… пошел он ранехонько - приносит винтовку домой… Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда… что Бог даст - то и будет… и верно говорит, взял да в огороде ее и закопал… закопал, а тут ваши на село идут, бой начался… он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует… Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, викини ты, поди лучше будет… нет, говорит, ничего… а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их… Ванюша, выброси, говорит… взял он, пошел… а тут треск такой, прямо гул стоит… вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут… почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!… он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас… я к ним, не был он, говорю, нигде… а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась… сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит… он крикнул только, упал… я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся… Плачу я над ним, а они все в хату… к жене его пристают… оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все… внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат… молока давай! хлеба давай!… А я как помешанная - до молока мне тут, сына последнего не за что убили…"-старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками…

"Он один у вас был?" - "Другой на австрийском хронте убитый, давно уж,- всхлипывает старуха, утирается и опять говорит сквозь слезы…- А какой парень-то был, уж такой смирный, такой смирный,- близко наклонившись ко мне, она зашептала, показывая на трехлетнюю девочку, притаившуюся в углу хаты: - Девчонка-то без него прижита… другой попрекал, бил бы, а он пришел - ну, говорит, ничего… не виню я тебя… только смотри, чтоб при мне этого не было…"

Старуха замолчала. Я посмотрел на лихого пограничника и ушел к своим раненым…

Сегодня великий четверг, мы идем к двенадцати евангелиям…

Церковь полна ранеными. Хромают, ноги обвязаны разноцветными тряпками. Осторожно носят подвязанные платками руки.

Пламя желтых свечей мерцает по бледным, усталым лицам. Церковь загорелась огнями. Священник читает Евангелие. Кончил - потухли свечи. Поют. Далеко ухает артиллерия, как будто кто-то большой, страшный тяжело вздыхает.

Вошли в сад, на паперть. Ночь синяя, весенняя. Свежо. Сильно пахнет распустившаяся сирень. Из церкви круглыми, нежными звуками вылетает пенье и замирает в весеннем воздухе.

"Тут служба, а на площади повешенные",- тихо говорит товарищ.

"Кто?" - "Да сегодня повесили комиссаров пленных".

В церкви тухнут огни. Служба кончилась. Все выходят, столпившись на темной паперти. В мраке улиц, дрожа, плывут огоньки свечей - от евангелий. Кое-где в маленьких слепых оконцах вздрагивает свет, а далеко где-то ухает, вздыхает артиллерия…

Следующий день лежим в хате. Полусонно. Маша, хозяйская дочка, держит в руках бумажку и поет что-то, заглядывая в нее, на мотив Стеньки Разина. Она уже с нами освоилась, разговаривает, смеется… "Ты что поешь, Маша?" Смутилась, прячет лицо, закрывается бумажкой… "Что поешь-то?"- "Песню",- тихо отвечает она. "Какую?" Мать улыбается. "Это она поет, здесь песню сложили, про бой, про первый".- "Ну-ка, покажи мне. Маша". Подбежала с протянутой в руке бумажкой и, отбежав, опять села у стены. На бумажке каракулями написана "Песня".

Долго, долго мы слушалиЭтих частных телеграммНаконец мы порешилиЗащищать Лежанский планИ вступивши мы в ЛежанкуНе слыхали ничего.А наутро только всталиГоворят нам все одно.Что кадеты идут в ЛежанкуНе боятся ничегоИ одно они твердятЗаберем всех до одного.Лишь кадеты выступалиВыходили из горыТо мы все приободрилисьВзяв винтовочки свои.Положились мы в окопыДожидались мы врагаИ мы их сперва пустилиДо карантирскаго мостаТут же храбрый наш товарищРоман Никифорович БабинСвоим храбрым пулеметомЭтих сволочей косилОн косил из пулеметаКак хорош косарь траву.Крикнем братцы мы все громкоУра, товарищу Бабину.Пулеметы помогалиПехотинцам хорошо.Батарея ж разбежаласьНе оставив никогоИ орудья побросалиПо Лежанскому шляхуА затворы поснималиВсе спешили ко двору.А пехота достреляласьЧто патронов уже нетХоть она и утеряла 240 человек.Жаль товарищей попавшихВ руки кадетам врагамОни над ними издевалисьИ рубили по кускам.Я спою, спою вам братцыПоказал вам свой итогНо у кого легло два сына -Того жалко, не дай Бог.

"Это у нас в училище играют",- говорит Маша.