Повести - Петр Замойский

 — Кого ты? — окликнул дядя Федор.

 — Мышь тут на книжках.

 — Ужель правда? — произнес дядя Федор радостным голосом. — Ну‑ка!

Он подошел, глянул в пещерку. Мышь словно была заколдована. Она даже не шевелилась и спокойно смотрела на дядю Федора. А старик вдруг залился громким хохотом.

 — А ведь и правда! Ты гляди‑ка, а? — приговаривал он, и лапоть, который плел, трясся в его руке. — Ну‑ка, лови! Полкан! — крикнул он собаку.

Полкан лежал под кустом. Едва услышал, как уже был тут, крутнул хвостом, поглядывая на хозяина.

 — Ну‑ка, сюда! — поманил его. — Видишь? — и чуть мордой не ткнул его.

Вдруг мышь скользнула мимо носа Полкана. Он бросился за ней в куст. Мышь уже попискивала в его зубах. Полкан отбежал с ней в сторону, отпустил, посмотрел, снова схватил и снова отпустил. Мышь лежала. Виляя хвостом, вернулся и посмотрел на хозяина.

Дядя Федор ушел. У меня вся охота к чтению пропала. Я лег под кустом в тень и начал смотреть в небо: оно было глубокое,‘синее. Сначала ни о чем не думалось. Внезапно в ушах прозвучало складное: мышка — книжка. И вот опять ужо знакомый озноб по всему телу. Это напрашивалась какая‑то новая басня. Три десятка их, этих басен, записаны в тетрадях и лежат в пещере. Я их не перечитываю. Записываю так, как слагаю. Идя за стадом, заучиваю наизусть, потом пишу в тетрадь.

И вот теперь лежу, смотрю в небо, а в голове, помимо воли, начинается: «мышка — книжка, веря — зверя, пройти — найти, далось — довелось, какой — Толстой, пещере — потерей». Вереница складных слов! Оци прыгают, переплетаются, мечутся взад–вперед, отскакивают, а на их место новые. И я уже шепчу первые строчки басни. Я хорошо не знаю, о чем будет басня, но мне уже смешно. Смешно, что мышь сидела на Льве Толстом. Мышь и лев. Лев — царь зверей. Лев — мудрость. Толстой. Мышь тщеславная. Она неграмотная, но хочет стать мудрой. И о ней кричат: «Слышь‑ка, слышь‑ка, у нас ученая есть мышка!»

В глубине синего неба чуть видно облачко, ниже — другое, оно белее. Они движутся навстречу, вот уже близко, вот друг над другом. Мысленно прыгаю с высокого облака на низкое. Оно мягкое. Иду по нему, как по овсяной мякине. Облако набилось в лапти, ноги у меня тоже белые.

Тень от куста, как живая, уходит от меня вправо. Движутся и облака, и солнце, и вся земля. И все огромное небо, качаясь, клонится. У меня кружится голова. «Свет в пещере заслонило, перед входом пес угрюмый…»

Прыгает толстая кобылка. Она ленива, как стельная корова. Оттуда, куда она тяжело прыгает, в разные стороны, разлетаются, как овес, сухие кузнечики.

Коровы, закрыв глаза, лежат все до одной. Некоторые еще жуют. Изредка сонно встряхивают хвостом, сгоняют мух. Бык Агай — в середине. Он не склонил головы вбок, ему мешают рога. Он спит с приподнятой головой. Попадья тоже спит. Бурлачиха свернулась калачиком. Вон Хоря и ее подчиненная подруга Дода — вместе лежат. Поодаль ото всех — корова Мямля. Ей скоро телиться, и она держится особняком, боясь, как бы какая дура не зашибла ей рогом живот. Мямля то и дело вздрагивает, тихо мычит, поворачивая голову к животу.

Скоро сенокос. Вот в степи будет весело! Дядя Федор все плетет и плетет. Он делает в день по две пары лаптей, продает их по пятнадцать копеек.

«Думай, думай, пес угрюмый… Капкан — Полкан…»

Нет, надо записать.

Больше половины я уже затвердил. С опаской заглядываю в пещеру. На Толстом никого нет. Вынимаю книги: их у меня четыре — Толстой, Крылов, Гоголь, Некрасов. Под книгами — тетрадки. В одной — карандаш. Кладу тетрадь на книгу Толстого, оглядываюсь па дядю Федора — он сидит, на стадо — оно лежит, на лес — ребят еще нет, — и лихорадочно пишу название: «Мышка и книжка».

Сначала слова сами ложатся. Потом становится труднее. Я начинаю грызть ногти. Вот получился какой‑то перебой в словах, пошло на другой лад. Карандаш ломается. Пока чиню, думаю, и опять бешено скачет карандаш по тетради. Чувствую: вот–вот и конец. Вот и мораль, как у Крылова, вот еще строка. Строка нужна сильная, как точка. В ней‑то все дело. Наконец найдена: «Эта книга не про вас». Я мышку называю «вас». Но нет, нет, дело не в мышке. Басня о людях, о неграмотных, которые голыми руками хотят жар загрести. Это про них так. Ну, да уж как вышло! И читаю вполголоса, чтобы не слышал дядя Федор. Ведь он еще не знает второго моего баловства — писать. Он знает только одно баловство — читать.

Как‑то маленькая мышка.Услышав от больших мышей,Что львина мудрость у людейЗаключена в толстенных книжках,Решила, тому поверя.Науку эту превзойти,Но где же книжку ей найти,Чтоб стать мудрее зверя?

Однажды счастье ей далось:Бежать опушкой как‑то довелось.Вот видит, в пещерке под кустомЛежит книжица: Лев Толстой.«Ого, такой находке не быть потерей. —Решила мышь, — ведь случай‑то какой!Попался мудрый Лев Толстой.Вот у него уж научуся!Его и надо мне прочесть!»

Но прежде чем читать,Решила мышь на Льва присесть.Подумать, помечтать,Фантазию развесть.Заранее картину рисовать,Как будет средь мышейОна богаче всех, умней.Начнут ей все дивиться,Кричать на все мышино царство:

«Эй, слышь‑ка, слышь‑ка.Ученая у нас есть мышка,Пришло и к нам коварство,Она, слышь, будет старшиной,Иль барскою женой,А, может, станет нам царицей.Читала Льва, так будет львицей!»

Мышка думала уж слишком,И совсем она забыла,Что под толстой этой крышкойНепонятны ей слова:Ведь неграмотна была.

Сколько хочешь думай, думай,А неграмотность — капкан…Свет в пещере заслонило, —Перед входом пес угрюмый,Черный, страшный пес Полкан,Пасть клыкастую раскрыл,Мышку вмиг он удавил.

А в морали мышке тойМы б сказали глаз на глаз:«Коль не знаешь буки–аз, —

Наш совет тебе простой —Пусть лежит себе Толстой,Ты ж беги с собачьих глаз.Эта книга не про вас!»

Едва успел дописать, как из лесу послышались голоса. Быстро сунув тетрадь и книгу в пещерку, я прикрыл отверстие и сел на бугорке. Снова голоса, затем крик, визг.

 — Что там? — испуганно вскочил дядя Федор. — Кажись, бабы!

Голоса слышны где‑то в глубине леса.

 — Не волк ли напал? — сказал я. — Как бы Ваньку с Данилкой не загрызли.

 — Они на дерево заберутся.

 — Это верно, — согласился я и тут же представил, как два волка погнались за Ванькой и Данилкой и как они забрались на дуб и сидят. Волки ходят вокруг, скалят зубы, а достать не могут.

Снова раздался крик. Да, это бабы кричат. Что там случилось с ними? Мы переглядываемся. Не успели перемолвиться, как на опушку леса одна за другой выскочили четыре бабы. Растрепанные, испуганные, платки па головах еле держатся. Они бегут, пригнувшись, к нам. Скоро мы заметили, что у трех из них по огромному мешку. Мешки бьют им по спинам, но они бегут и не бросают их.

Первой добежала сноха Бурлаковых. Она бросила мешок в канаву и молча начала махать остальным, зовя их сюда же.

Прибежали еще три. Последняя была беременная. Две также сбросили мешки в канаву, а третья была без мешка. Она, как добежала, так и села под куст.

 — Теперь ее, матушку, пронесет, — указала Степанида на куст и невольно засмеялась. — Вот жара‑то, окаянгцина!

 — И откуда они только взялись? — удивилась вторая, поправляя платок. — Как из‑под земли.

 — Караулили, видать, — пояснила третья. Указывая на мешки, она обратилась к дяде Федору: — Чего им жалко, гляди‑ка!

 — Бабы, эти мешки вы спрячьте куда‑нибудь в кусты аль бросьте в степь, — посоветовал дядя Федор.

 — Они в ту сторону подались.

 — Верховые, что ль? — спросил дядя Федор.

 — Верховые. Двое. Кабы на дрожках — не проехали бы.

Снова из лесу донесся визг. Бабы так и присели. А та, что в кустах была, жалобно застонала.

 — Матушки, еще безо время родит! — сказала Степанида.

 — А за коим чертом с брюхом ее поперло?

 — Н–на, ей как раз веники и нужны. Крапивой, что ль, будет париться?

 — А теперь чем? Ни веников, ни мешка. В лесу бросила.

 — Дадим ей по два.

С правой стороны леса в степь выметнулось пять баб. Они тронулись куда‑то в сторону, утопая в траве. Они бежали, размахивая руками, и все кричали, хотя за ними никто не гнался. Бабы, стоявшие возле пас, сами еле успев отдышаться, уже смеялись.

 — Во–он, кума Марья дует! Ее на стоялом жеребце через неделю не догонишь.