Бич Нергала - Гидеон Эйлат

Зивилла устало вздохнула. Эти доводы она выслушала, наверное, десяток раз, ее теперь даже не тошнило. Зато на лицах Каи-Хана и Ангдольфо то и дело проглядывало отвращение. За тысячелетия мир способен измениться до неузнаваемости, но люди всегда остаются прежними. Почти не меняется численное соотношение дураков и умных, злодеев и добряков, подонков и порядочных. У одних душа светится, у других лишь смердит, как кусок дерьма. Один младенец с наслаждением отрывает бабочкам крылышки, другой обливается слезами, ненароком раздавив таракана. Можно ли научить человека уважению к ближнему? Иные считают, что с помощью пыток его можно научить чему угодно.

— Так это из уважения ты сжигаешь мальчишек заживо? — угрюмо спросила дама Когира. — Из уважения травишь людей черным лотосом, из уважения ведешь на мирную Бусару банду кровожадных гиен?

Задетый за живое, Бен-Саиф повысил голос:

— Осмелюсь напомнить, госпожа Зивилла, я солдат! Солдат из армии, которая больше века защищает свою страну от алчных чужеземцев. Известно ли тебе, сколько нехремцев участвовало в последнем набеге Токтыгая на наш пограничный форт? И кто их туда звал? Только потому, что на старости лет твой король взялся за ум, мы и хотим предложить ему выгодные условия мира. Но он должен ценить этот жест! Дорожить вашим расположением! Мы могли бы в считанные дни поставить его на колени, для этого достаточно прислать сюда две-три сотни таких, как я. Но мы хотим, чтобы он сам, по доброй воле, принес моему монарху клятву верности. Мы превыше всего ценим здравомыслие, и тот, кто сумеет его проявить, вправе рассчитывать на мирволение короля Агадеи. Каи-Хан дал слово, что в Бусаре ни с одной головы не упадет волос, если жители без боя пустят нас в город. Что это, как не жест здравомыслия и доброй воли? Отчего бы и тебе не позаботиться о благополучии бусарцев? Мы просим о сущем пустяке: потолковать с Гегридо по-родственному, убедить, что…

— Когда речь идет о чести, — перебила Зивилла, — моему дяде все едино, что родная племянница, что перебежчик из ее свиты. — Она повернулась к Ангдольфо. — Удивляюсь, почему он не украсил твоей головой крепостную стену?

Барона передернуло. Он вспомнил штыри над городской стеной — на них даисские палачи насаживали головы преступников, вспомнил перекошенное яростью лицо Гегридо. Его спасло только обещание, что Каи-Хан изнасилует Зивиллу и отдаст на потеху солдатам, если к назначенному сроку барон не вернется в лагерь целым и невредимым.

— Жест здр-равомыслия! — заорала вдруг ему в лицо глупая зеленая птица. — Пер-ребежчик!

— Хакампа! — рявкнул на нее Каи-Хан. — Закрой клюв, а не то я его вырву.

— По-р-родственному! — не унимался Хакампа. — Клятву вер-рности!

Багровея от злости, Каи-Хан поднялся во весь свой медвежий рост, и Зивилла с ужасом посмотрела на попугая, но апиец направился не к расшалившемуся любимцу, а к ней. Нагнулся, протянул ручищи, ухватился за бархатную тунику, разорвал до живота вместе с исподней рубашкой.

— Ты слишком много болтаешь, коза, — процедил он сквозь зубы. — И слишком много о себе мнишь. Но сейчас мы с тобой узнаем, кто чего стоит.

— Эй-эй, постой! — Встревоженный Бен-Саиф бросился к соправителю Апа, но тот небрежным взмахом руки отшвырнул его, как муху. — Погоди! Это ничего не даст! У нас есть другой способ…

— Закр-рой клюв! — заорал Хакамба.

— Закрой клюв, — бросил сотнику Каи-Хан.

«Я уже знаю, кто чего стоит», — подумала Зивилла. И сказала, с омерзением глядя на Бен-Саифа:

— Закрой клюв.

Над степными травами, выбеленными свирепой жарой и суховеем, разносился тягучий скрип немазаных осей. С вершины небольшого серповидного холма за обозом следили четверо воинов в коже и бронзе; в тылу у них пересохшими губами кони срывали неаппетитную траву. Как будто и не было дождя четыре дня назад; степь изнемогала от жажды.

— Двадцать семь, — насчитал самый быстроглазый воин. Его череп, в последний раз выбритый месяц назад, зарос седой щетиной. — Перебор.

— У нас почти столько же, — возразил синеглазый, темноволосый атаман.

— Все равно перебор. — Взгляд Байрама скользил по обозу, отмечал всякие мелочи, силился проникнуть под холщовые покровы повозок. — И не сброд какой-нибудь, притертые ребята. В конном охранении — только парами, у одного стрела на луке, у другого пика в руке. Ездовые вооружены и при доспехах, сзади к повозкам оседланные лошади привязаны. Справиться-то мы справимся, да только какой ценой?

— Стало быть, непростой обоз, — задумчиво произнес атаман, — коли при нем такая охрана.

Худощавый рыжий бритунец, правая рука атамана, вытянул веснушчатую шею с огромным кадыком.

— Эге! Так это ж наши повозки! С нашего обоза. Вон та, вторая спереди, моя! Я ж ее в потемках узнаю!

— Еще бы! От нее твоей блевотиной несет за полет стрелы, — ухмыльнулся четвертый солдат удачи. Этот черный, как смоль, кушит родился в знатной семье и в юности слыл редкостным сердцеедом, даже приударял за королевской падчерицей, — за что и поплатился. Его хотели прилюдно оскопить на фасадном балконе дворца, но влюбленная принцесса упросила отчима заменить экзекуцию изгнанием. — А вон и моя таратайка! — возбужденно вскричал кушит. — Вон, с черной елдой на борту и розовыми сиськами. — И добавил с нежностью: — Ишь ты, скрипишь еще, развалюшка моя. Сколько ж мы с тобой бабенок укачали? И не сосчитать, поди.

Атаман тоже узнал повозки, и в его голове зароились десятки вопросов. Он хмуро посмотрел на своих людей. Пожалуй, один Байрам против нападения, и не робость тому причина, а здравая осторожность. Сам атаман уже твердо решил, что обоз они отобьют. Это хорошо, что бритунец Родж и кушит Ямба по прозвищу Евнух узнали повозки — они не упустят шанса вернуть свое добро. Байрам никуда не денется — поворчит, отведет душу, а потом возьмется растолковывать своим ребятам, что и как делать. Серьезный мужик. Недаром в его десятке все десять парней, всех сберег. У Роджа осталось шесть человек, у Ямбы пять, последнего воина он потерял три дня назад в деревне у речушки, когда искал спрятавшихся баб. Помешался он на этих бабах!

Атаман раскаивался, что неделю назад, в день побега из армии Дазаута, поставил кушита над десятком. Проклятая нехватка толковых парней, проклятый Конан, по своей ублюдочной прихоти уложивший под апийскими саблями весь отряд! А ведь какие были ребята! Боссонские лучники, аквилонские рубаки, даже ванахеймские берсеркеры! Без малого пять сотен отборных бойцов, испытанных в десятках сражений, грозных, как демоны стигийских подземелий! Какие дела можно было бы вершить с такой дружиной в этих жарких краях, где рушится прогнившая династия, где сокровища, накопленные за века, вот-вот попадут к жадной своре апийских псов! И все равно этот народец останется толпой нищего отребья. Он спокон веку грабит соседей, и спокон веку награбленное не идет ему впрок.