Над гнездом кукухи - Кен Кизи

8

Утром Макмёрфи на ногах раньше меня; это первый раз, когда кто-то встал раньше меня, с тех пор как у нас жил Дядя Джулс Стеноход. Джулс был ушлым старым негром, совершенно седым, считавшим, что по ночам черные ребята заваливают мир набок; он выскальзывал из палаты рано утром, рассчитывая поймать их за этим делом. Я тоже, как и Джулс, встаю пораньше, чтобы увидеть, какие машины они проносят в отделение или устанавливают в цирюльне, и обычно минут пятнадцать в коридоре только я и черные, прежде чем встанет еще какой пациент. Но этим утром только я проснулся, как слышу, Макмёрфи уже в уборной. И он поет! Так поет, что можно подумать, у него ни забот, ни хлопот. Его голос, чистый и сильный, отскакивает от бетона и металла.

— Ты бы лошадь свою покормил, говорит мне она. — Ему нравится, как песня разносится по уборной. — Ты задай ей зерна да садись со мной у окна. — Он переводит дыхание, и голос его набирает силу, пока провода не звенят во всех стенах. — Уж накормлена лошадь моя-а-а, — он тянет ноту, дурачась, — не будет она твоего зерна, — и допевает низким голосом: — Дорогая моя, не серчай на меня, только мне в путь-дорогу пора.

Поет! Все как громом пораженные. Такого никто годами не слышал, только не в этом отделении. Большинство острых приподнимаются на своих кроватях, моргая и прислушиваясь. Переглядываются и поднимают брови. Почему же черные ребята не заткнут его? Они никому еще не позволяли поднимать такой шум, разве нет? Почему же к нему они относятся по-другому? Ведь он человек из плоти и крови, которому суждены болезни, слабость и смерть, как и всем нам. Он живет по тем же законам, должен есть, сталкивается с теми же проблемами; все это делает его таким же уязвимым перед Комбинатом, как и любого другого, разве нет?

Но дело в том, что он другой, и острые это видят — не такой, как все, кто встречался им в этом отделении за последние десять лет, и не такой, как все, кто встречался им на воле. Может, он и такой же уязвимый, но Комбинат его не достал.

— …Повозка готова, — поет он, — и кнут мой в руке.

Как он-сумел увернуться от ошейника? Может, ему, как и старому Питу, Комбинат не успел вживить выключатель?

Может, он вырос, мотаясь по стране дикарем, околачиваясь там и сям, и никогда не жил в городе дольше нескольких месяцев, так что школа не нашла на него управу, и он спокойно сплавлял лес, играл в карты, подрабатывал на ярмарках, путешествовал налегке, вечно в дороге, вот Комбинат и не успел ему ничего вживить. Может, в этом дело — он просто не дал Комбинату шанса, как не дал вчера утром шанса черному подобраться к нему с термометром, потому что в подвижную цель труднее попасть.

Ни жены у него, какой подавай новый линолеум. Ни родни, какая смотрит на тебя водянистыми старческими глазами. Никого, о ком надо заботиться, — вот что делает его таким свободным, таким хорошим аферистом. И может, черные ребята потому не спешат в уборную затыкать его, что знают: он без выключателя, а они помнят, на что способен человек без выключателя, даже такой старый, как Пит. Макмёрфи куда как здоровее Пита; если он пойдет вразнос, им придется брать его втроем и со Старшей Сестрой со шприцом на подхвате. Острые кивают друг другу — вот в чем дело, смекают они, вот почему черные не затыкают его, как заткнули бы любого из них.

Когда я выхожу в коридор, Макмёрфи как раз выходит из уборной. На нем кепка и… полотенце на бедрах. В руке он держит зубную щетку. Стоит босиком на холодном кафеле и поглядывает по сторонам, покачиваясь на пятках. Первым из черных ему на глаза попадается самый мелкий; он подходит к нему и хлопает по плечу, словно друга детства.

— Слушай, старичок, где бы мне зубной пасты надыбать, пасть почистить?

Черный гном поворачивает голову на руку у себя на плече и хмурится на нее. Затем зыркает, где другие черные, на всякий пожарный, и говорит Макмёрфи, что они не открывают шкаф до шести сорока пяти.

— Такие правила, — говорит он.

— Серьезно? То есть они там запирают зубную пасту? В шкафу?

— Так-точь, в шкафу.

Черный хочет вернуться к своему занятию, полировке плинтуса, но рука по-прежнему лежит у него на плече, как большая красная клешня.

— Закрывают в шкафу, значит? Ну-ну-ну, и почему же, как считаешь, они закрывают зубную пасту? То есть не похоже, что она несет опасность, а? Ты ж ей никого не отравишь, а? И тюбиком по башке не огреешь, а? По какой причине, как считаешь, они убирают и закрывают под замок что-то настолько безобидное, как маленький тюбик зубной пасты?

— Такие правила в отделении, мистер Макмёрфи, вот по какой причине, — говорит он и, поняв, что Макмёрфи нисколько не впечатлен таким ответом, хмурится на его руку у себя на плече и добавляет: — На что, по-вашему, будет похоже, если все кому не лень будут чистить зубы, када им вздумается?

Макмёрфи убирает руку с его плеча, теребит рыжую поросль у себя на шее и обдумывает услышанное.

— Угу, угу, кажется, понимаю, к чему ты ведешь: правила в отделении для тех, кто не может чистить зубы после каждой еды.

— Хоспади, разве не ясно?

— Да, теперь ясно. Говоришь, люди будут чистить зубы, когда им взбредет в голову.

— Так-точь, вот мы и…

— И, божечки, что тогда будет? Зубы будут чистить в шесть тридцать, шесть двадцать… да кто их знает? Может, даже в шесть часов. Да уж, теперь понимаю, о чем ты.

Он замечает меня у стены, позади черного, и подмигивает.

— Мне надо полировать этот плинтус, Макмёрфи.

— Ой. Не хотел отрывать тебя от работы.

Он уже отходит, и черный наклоняется к плинтусу. Но затем снова подходит и заглядывает в его банку.

— Ну-ка, глянь: что тут у нас?

Черный опускает взгляд.

— Куда глянь?

— Да вот в эту старую банку, Сэм. Что там насыпано?

— Это… мыльный порошок.

— Что ж, обычно я пользуюсь пастой, — Макмёрфи сует зубную щетку в банку,