Над гнездом кукухи - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старшая Сестра не встает со своего крутящегося кресла и не открывает дверь. Макмёрфи спрашивает, нельзя ли ненадолго выключить эту адскую шарманку. Сестра — само спокойствие, на своем привычном месте, за стеклом; теперь, когда этот варвар не бегает полуголым, он не может вывести ее из равновесия. Ее улыбка — сплошное самообладание. Она качает головой, закрыв глаза, и говорит мягким голосом:
— Нет.
— Нельзя хотя бы громкость убавить? Неужели весь штат Орегон должен слушать, как Лоренс Уэлк[15] играет день напролет «Чай для двоих» по три раза за час?! Какой может быть покер, когда не слышно, как люди за столом делают ставки…
— Вам же сказали, мистер Макмёрфи, что в отделении запрещено играть на деньги.
— Окей, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки — только сделайте потише эту шарманку!
— Мистер Макмёрфи, — она делает паузу и переводит свой голос школьной учительницы в нижний регистр; она знает, что их сейчас слушает каждый острый в отделении, — хотите знать, что я думаю? Я думаю, вы очень эгоистичны. Вы не замечали, что в этой больнице есть другие люди? Здесь старики, которые совсем не будут слышать радио, если убавить звук, престарелые, которые просто не могут читать или собирать мозаику, а также играть в карты на сигареты. У престарелых, таких как Маттерсон и Киттлинг, нет ничего, кроме музыки из репродуктора. А вы хотите лишить их и этого. Мы рады любой возможности выслушать предложения и просьбы, но мне думается, вы могли бы хотя бы задуматься о других, прежде чем высказывать ваши просьбы.
Макмёрфи поворачивается, смотрит на хроников и понимает, что она по-своему права. Он снимает кепку, ерошит волосы и наконец поворачивается к ней. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к их разговору.
— Окей… я никогда об этом не думал.
— Я так и думала.
Он теребит рыжую поросль над воротом зеленой рубашки и говорит:
— Что ж, хм; а что скажете, если мы переместим игру в карты куда-нибудь еще? В другую комнату. Ну, скажем, в ту, куда вы убираете столы на время этих собраний. Она же пустует весь остальной день. Вы могли бы открыть ее и пустить туда тех, кто играет в карты, а стариков оставить здесь, с их радио — все будут в выигрыше.
Она снова улыбается, закрыв глаза, и плавно качает головой.
— Вы, конечно, можете как-нибудь вынести такое предложение на обсуждение перед остальным персоналом, но, боюсь, общее мнение будет совпадать с моим: у нас нет подходящих условий для двух дневных палат. Недостаточно персонала. И, пожалуйста, не прислоняйтесь к этому стеклу; у вас жирные руки, они пачкают окно. Это добавит лишнюю работу другим людям.
Макмёрфи отдергивает руку, и я вижу, как он начинает что-то говорить, но умолкает, поняв, что она ему не оставила никакой возможности, кроме как послать ее подальше. Лицо и шея у него покраснели. Он делает глубокий вдох, собирая всю волю в кулак, как она тем утром, и говорит, что очень сожалеет, что побеспокоил ее, и возвращается за карточный стол.
Все в отделении почуяли: началось.
В одиннадцать в дверях дневной палаты возникает врач и говорит Макмёрфи, что хотел бы побеседовать с ним у себя в кабинете.
— Я беседую со всеми новыми пациентами на второй день.
Макмёрфи кладет карты, встает и идет к врачу. Врач спрашивает, как прошла его первая ночь, и Макмёрфи бормочет что-то в ответ.
— Вы сегодня весь в мыслях, мистер Макмёрфи.
— Да, я вообще мыслитель, есть такое, — говорит Макмёрфи, и они вдвоем удаляются по коридору.
Когда же они возвращаются — кажется, прошло несколько дней, — на лицах у них усмешки, и они ведут самый задушевный разговор. Врач утирает слезы из-под пенсне с таким видом, словно только что смеялся, а Макмёрфи снова по-обычному громогласен и самоуверен. Такой настрой не покидает его и за обедом, а в час дня, когда начинается собрание, он первым занимает свое место, в углу, и в голубых глазах у него пляшут искры.
Старшая Сестра входит в дневную палату со своей стайкой молоденьких практиканток и плетеным коробом с заметками. Она берет со стола учетный журнал и с минуту хмурится, глядя в него (за целый день никто ни на кого не настучал), а затем садится на свое место, у двери. Взяв из короба у себя на коленях несколько папок, она просматривает их и находит папку Хардинга.
— Насколько я помню, мы вчера прилично продвинулись с проблемой мистера Хардинга…
— Э-э… пока мы в нее не углубились, — говорит врач, — я бы хотел сделать одно замечание, если можно. Касательно нашего с мистером Макмёрфи утреннего разговора у меня в кабинете. Точнее сказать, воспоминаний. Мы говорили о старых временах. Видите ли, у нас с мистером Макмёрфи обнаружилось кое-что общее — мы учились в одной школе.
Медсестры переглядываются, недоумевая, что на него нашло. Пациенты поглядывают на Макмёрфи, который сидит в углу и усмехается, слушая, что скажет врач.
— Да, в одной школе, — говорит врач и кивает. — И в ходе наших воспоминаний нам случилось затронуть карнавалы, проводившиеся на средства школы, — восхитительные, шумные, торжественные мероприятия. Украшения, креповые вымпелы, балаганы, игры — это всегда было одним из главных событий года. Я, как я упомянул Макмёрфи, был председателем школьного карнавала в первом и в старшем классе — чудесные беззаботные годы…
В дневной палате стало очень тихо. Врач поднимает голову и осматривается, пытаясь понять, не выставил ли себя дураком. Старшая Сестра устремляет на него взгляд, не оставляющий в этом ни малейших сомнений, но врач без пенсне, и ее усилия пропадают даром.
— В общем, чтобы положить конец этому сентиментальному приливу ностальгии, в ходе нашего разговора мы с Макмёрфи подумали, как бы отнеслись некоторые люди к карнавалу здесь, в нашем отделении?
Врач надевает пенсне и снова осматривается. Никто не скачет от восторга. Некоторые из нас помнят, как несколько лет назад Тэйбер пробовал устроить карнавал и что из этого вышло. По мере того как врач ждет ответа, сестра испускает облако молчания, нависающее над всеми, внушая угрозу. Я понимаю, что Макмёрфи не
