Над гнездом кукухи - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Врач оглядывает палату и видит, что все острые кивают и улыбаются ему, в таком восторге от того, что он считает своей идеей, что он краснеет нс хуже Билли Биббита и протирает пару раз пенсне, прежде чем продолжить. Волнительно видеть, как этот человечек радуется своей находчивости. Он смотрит, как все ребята кивают ему, и тоже кивает и говорит:
— Ну, отлично. — И упирает руки в колени. — Очень хорошо. Ну вот. Если с этим решено… Я, кажется, забыл, о чем мы собирались говорить с утра?
Голова сестры опять едва заметно дергается, она склоняется над коробом и берет талмуд. Шелестит бумагами, и руки у нее, кажется, дрожат. Вынимает лист и уже готова что-то прочитать из него, но Макмёрфи опять тянет руку и встает, переминаясь с ноги на ногу, и наконец произносит протяжно и вдумчиво:
— Во-о-от еще что, доктор…
И сестра застывает, словно голос Макмёрфи заморозил ее точно так же, как ее голос заморозил утром того черного. При виде того, как она застывает, у меня голова идет кругом. Я внимательно смотрю на нее, пока говорит Макмёрфи.
— Что меня до смерти волнует, это смысл сна, приснившегося мне прошлой ночью. Понимаете, я был как бы собой в этом сне, но при этом вроде как бы и не собой… как бы я был кем-то другим, похожим на меня… вроде… вроде бати моего! Ну да, вот кто это был. Это был мой батя, потому что иногда, когда я видел себя — его, — я видел у себя такой железный болт в челюсти, какой был у бати…
— У вашего отца железный болт в челюсти?
— Ну уже нет, но раньше был, когда я был мелким. Он ходил где-то месяцев десять с таким большим металлическим болтом, вот отсюда и досюда! Ей-богу, настоящий Франкенштейн. У него на лесопилке вышла как бы заварушка с этим типом с запруды, вот и огреб топором… Эй! Дайте-ка расскажу, в чем там было дело…
Лицо сестры по-прежнему спокойно, словно раскрашенный слепок, передающий нужное выражение. Уверенное, терпеливое и невозмутимое. Ни единая жилка не дрогнет на этом ужасном холодном липе, со спокойной улыбкой, штампованной из красного пластика; ясным, гладким лбом, без единой морщинки, выдающей слабость или беспокойство: бесстрастными широкими зелеными глазами, и нарисованный взгляд говорит: «Я умею ждать, я могу раз-другой проиграть, но я умею ждать и быть терпеливой, спокойной и уверенной, потому что знаю, что в конечном счете ни за что не проиграю».
А мне-то показалось, что ее побили. Может, и не показалось. Но теперь понимаю, ей это без разницы. Пациенты один за другим косятся на нее, чтобы понять, как она смотрит на то, что Макмёрфи рулит собранием, и видят то же, что и я. Она слишком большая, ей все нипочем. Она занимает целую стену, как японская статуя. Ее не сдвинешь с места и ничем не одолеешь. Пусть она проиграла сегодня бой, но это местный бой в большой войне, в которой она всегда побеждала и дальше будет побеждать. Мы не должны обольщаться насчет Макмёрфи, чтобы он заманил нас и сделал пешками в своей опасной игре. Сестру не победить, как и Комбинат, потому что за ней вся мощь Комбината. Она не проиграет, если допустит промах, но выиграет, если его допустим мы. Чтобы победить ее, мало побить ее два раза из трех или три из пяти — нужно делать это постоянно. А стоит тебе ослабить защиту и проиграть хоть раз, победа будет за ней. И в конечном счете нам всем суждено проиграть. Ничего тут не поделаешь.
Вот она включила туман и нагоняет с такой скоростью, что ничего не видно, кроме ее лица, нагоняет все плотней, и мне так безнадежно и мертво, как радостно было минуту назад, когда она дернула головой — так безнадежно, как никогда, потому что теперь я знаю, что ее на самом деле не одолеешь, как и ее Комбинат. Макмёрфи добьется не больше моего. Ничего не поделаешь. И чем больше я об этом думаю, тем плотней становится туман.
И я рад, когда он становится таким густым, что совсем в нем теряешься и расслабляешься — ты снова в безопасности.
10
В дневной палате играют в «Монополию». Играют уже третий день, понаставили везде домов и отелей, два стола сдвинули, чтобы уместить все карточки и стопки игровых денег. Макмёрфи всех убедил, что игра пойдет интересней, если платить по пенни за каждый игровой доллар, получаемый из банка; коробка от игры наполняется мелочью.
— Тебе бросать, Чезвик.
— Минуточку, не бросай. Чтобы энти отели купить, что для этого нужно?
— Нужно по четыре дома на каждом участке одного цвета. А теперь вперед, Мартини, бога в душу.
— Минуточку.
На той стороне стола торчат во все стороны игровые деньги — красные, зеленые и желтые.
— Ты отель покупаешь или Новый год отмечаешь, бога в душу?
— Чезвик, бросай уже.
— Лупешки! Ё-о-оксель, Чезвикус, куда это ты угодил? Не ко мне ли в Марвин-гарденс случайно? Не значит ли это, что ты должен мне — ну-ка, посмотрим — триста пятьдесят долларов?
— Блин горелый.
— А шой-то за другие штуки? Минуточку. Шой-то за другие штуки по всему полю?
— Мартини, ты уже два дня видишь эти другие штуки по всему полю. Не удивительно, что я, к чертям, проигрываю. Макмёрфи, не понимаю, как ты можешь сосредоточиться, когда тут Мартини сидит и глючит напропалую.
— Чезвик, ты за Мартини не волнуйся. Он очень неплохо справляется. Ты давай гони три пятьдесят, а Мартини о себе позаботится; разве мы не получаем с него ренту всякий раз, как одна из его «штук» приземляется на нашу землю?
— Минуточку. Их же тьма-тьмущая.
— Все путем, Март. Ты только держи нас в курсе, на чью землю они угодили. Чезвик, кости еще у тебя. Двушка же выпала, так что бросай снова. Молоток. Фью! Большая шестерка.
— И я попадаю на… Шанс: «Вас избирают председателем совета; выплатите каждому игроку…» Блин горелый, обгорелый!
— Чей это тут отель, бога в душу, на железной дороге?
— Это, друг мой, как все прекрасно видят, не отель; это депо.
— А ну-ка минуточку…
