Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— Не знаю. Это там будут решать. Может, на месяц, может, на два. А может, на полгода.

Эх, Дженни, подумал я. «Катались мы с тобою, мчались вдаль с тобой»…

— Сильное превышение, — объяснил он. — Больше тридцати километров. — Весной было еще одно, поменьше, вот отметка.

— Помню, — сказал я. — Пятнадцать тысяч.

— Тогда тоже с англичанкой ехал? — спросил он и хитро сощурился. Он был большой психолог. Он почти угадал.

— С канадкой, — ответил я.

— Вот видишь… Теперь ничего не поделать. Закон! Дорогу знаешь?

— Тут карта нарисована, найду…

— Обратно тебе нельзя будет рулить. Ты уже без прав будешь.

— Как же быть?

— Возьми кого-нибудь. Гаруфрэндо возьми. — Он снова изобразил Венеру. — Пусть она тебя обратно отвезет.

— Она работает утром. Ей никак.

— Ну, возьми кого-нибудь другого. У тебя что, друзей нет?

— Все работают, — сказал я. — Поеду на автобусе. Туда автобус ходит?

— Ходит, только не так рано. Тебе ведь к восьми тридцати.

— А поезд?

— Сейчас узнаем. — Он подозвал одну из девиц. — Глянь-ка поезд на завтра.

Девица порылась в своих бумажках, нашла расписание и принялась водить по нему мизинчиком вправо-влево. Инспектор покосился на нее, нетерпеливо поерзал, затем наклонился вперед, поманил меня и зашептал:

— Ты это… Садись, да поезжай. Тут ведь недалеко, за полчаса доедешь. Только не паркуйся у них под окнами. В сторонке где-нибудь. И не гони, а то опять поймают, и тогда кранты.

Я смотрел на него недоверчиво. Видя мои колебания, он ободрительно подмигнул мне всем своим мужественным лицом.

— Да ничего страшного, все так делают! Нормально!

Это звучало примерно так же, как если бы Леонид Осипович Утесов, отыграв идеологически выдержанную программу из Соловьева-Седого и Дунаевского, на прощание забацал песню про двух урканов с одесского кичмана.

— Поезд очень неудобный! — сообщила девица.

— А нам его уже не надо! — весело ответил инспектор. — Разобрались!

Поднявшись со стула, он протянул мне обратно мою повестку, отечески оглядел меня с головы до ног и с мягким нажимом повторил:

— Не гони!

Идя к дверям, я чувствовал на затылке ласковый напутственный взгляд Императорских Величеств.

Стрелка спидометра держалась на пятидесяти. Дворники неспешно разгоняли влагу с лобового стекла. Я двигал рулем и размышлял.

Кто даровал представительницам западных демократий эту колдовскую власть над моим автомобилем? И кто лишил такой власти дочерей азиатского континента? Почему, стоит мне взять в салон американку или уроженку туманного Альбиона, как меня тут же стопорят за превышение скорости? В то время как коренных жительниц здешних мест я могу загрузить хоть полдюжины, без малейшего ущерба для водительских прав и кошелька. В чем тут закавыка?

Проще всего было бы малодушно свалить все на полицейских, обставив дело так, будто бы две иностранные физиономии за лобовым стеклом раздражают их сильнее, чем одна. Но трезвый взгляд свидетельствовал, что другие гайдзины преспокойно разъезжают на своих автомобилях с женами и детьми, а штрафов платят не больше моего. Или даже не платят вовсе.

Оставалось признать, что причина лежит в физиологии. Желаю я того или нет, но сидящая рядом леди с берегов Гудзона или Темзы всякий раз бомбит меня какими-то особыми флюидами, от которых во мне просыпается джигит и нарушитель. С другой стороны, почему мой джигит не просыпается в иных ситуациях? Почему он молчит в ответ на японские флюиды? Не означает ли это наличия во мне какого-нибудь скрытого, латентного расизма? Если так, то с этим нужно бороться. Нужно выдавливать из себя расиста. Нужно посадить в машину японку, выехать с ней на хайвэй и выжать сто семьдесят. Жаль, что у меня сегодня отберут права — придется ходить расистом лишний месяц, а то и больше.

Впрочем, нет. Если бы дело состояло только в принадлежности к европейской расе, то сюда подпадали бы и соотечественницы. Но они сюда не подпадают. Взять хотя бы Шишкину — ни единого разу не будила она во мне внутреннего джигита. Она, скорее, будила во мне внутреннего евнуха. А внутренний мой джигит имеет подозрительную англосаксонскую ориентацию. Следовательно, никакой это не расизм. Это гораздо хуже — это низкопоклонство перед Западом.

Точно. Вот, скажем, под какую музыку я сейчас еду? Под сборник лучших песен Бориса Мокроусова в исполнении моего друга Потапова. С этой музыкой стрелка держится на пятидесяти километрах и даже норовит съехать на сорок. А если вынуть Потапова и засунуть какого-нибудь Ван Халена, или Роббена Форда, или, там, Чаку Хан, — стрелка моментально подскочит до семидесяти. Если же к музыке присовокупить разбитную западную леди, которая будет подпевать, подщелкивать пальцами и косить на меня веселым глазом, — то тут уж и сотней не обойдется, тут уж подымай до ста двадцати и жди, пока на дорогу выскочит Леонид Осипович и замашет своей дурацкой палкой.

Стало быть, надо бороться с низкопоклонством. Надо навести порядок в бардачке с кассетами. Выкинуть оттуда все эти буги-вуги с фанки-блюзами, все эти рокабилли с босановами, весь трэш и весь гранж, всю самбу и всю румбу. А взамен наложить Александры Пахмутовой, Ивана Козловского и Юрия Богатикова. Тогда появится шанс на то, что подруга соскучится, заклюет носом, вместе с ней закемарит мой внутренний джигит, — и тогда я протелепаю мимо полицейского поста вызывающе медленно, пристегнутый на все ремни и пуговицы, скалясь инспектору в открытое окно и глуша его песней «Валенки» в исполнении Лидии Руслановой.

А протелепав, на прощание бибикнув и скрывшись за поворотом, — я сброшу валенки в бардачок и заведу третий альбом Лед Зеппелин, который открывает знаменитая «Immigrant Song», «Песня гайдзинов». И, когда призывно загрохочут барабаны великого Бонзо, я пришпорю дроссель, взнуздаю бензонасос, хлестну коленвал, пригнусь в галопе — и поймаю левым виском обжигающий взгляд пробудившейся спутницы.

Так вырастает Пирамида Хеопса перед взором изумленного бедуина. Так моряк-подводник в ужасе отшатывается от перископа, вплотную увидав обшивку вражеского крейсера. Так возник передо мной, явившись из дождя и тумана, Префектуральный Центр Водительских Прав.

Это был гибрид Пентагона и Кремля. Многоэтажная громада из серого бетона с прилепившейся к ней гигантской каланчой в стиле ложного барокко. Казалось, ландшафт трещит и стонет под железной пятой этого архитектурного монстра, подмявшего под себя рисовые поля и огороды с редькой. Рассыпанные окрест фермерские домишки в ужасе взирали на непрошенного гостя, но не находили в себе моральных сил попросить его вон. Там и сям между домишками спрятались и затаились автомобили нарушителей. Они думали, что с каланчи их не видно.

Приехал я поздновато — все мыслимые и немыслимые потайные места были забиты. Оставлять машину где-нибудь совсем далеко означало бы вымокнуть под дождем и опоздать. Поплутав по местности минут десять, я отчаялся, произнес волшебное слово «авось» и зарулил на стоянку Центра. Она была наполовину заполнена автомобилями предусмотрительных граждан, приехавших со своими женами, друзьями и гаруфрэндами. Я встал поближе к выезду, под самой каланчой, уподобясь птичке, которая ковыряется в зубах у бегемота.

За двойными стеклянными дверями меня встретила шеренга из четырех недурных собой молодых гаишниц. Радушно и синхронно поприветствовав меня, они задали вопрос:

— Лекцию слушать будете?

— А что, обязательно? — поинтересовался я.

— Все слушают.

— И это долго?

— Три часа.

Чуть поколебавшись, я согласился. Как-никак, после лекции я выйду на улицу в толпе. За толпой уследить труднее. Меньше риска. А три часа вытерпеть можно.

Гаишницы выделили из своего состава провожатую, которая отвела меня на второй этаж, к окошечку с надписью «Касса».

— Тринадцать тысяч иен, — сказало окошечко.

— За что?

— За лекцию.

Скрипнув зубами, я заплатил. В следующем окошечке у меня изъяли права, еще в одном — дали заполнить анкету. Провожатая довела меня до лекционного зала, вручила жетон с номером 205 и распрощалась. Я отыскал двести пятое место, уселся за парту — и лекция началась.

Широкий амфитеатр лекционного зала сходился уступами к кафедре. Нарушители заполнили его равномерно и плотно. Сразу несколько полицейских чинов, рассредоточенных по периметру, держали аудиторию в поле зрения. Вид у них был строгий, доброжелательный и неподкупный. Они вели себя подчеркнуто статично и скромно, они работали кордебалетом, оттеняющим достоинства солиста. А солист — тот старался за десятерых.

Это был настоящий Аркадий Райкин. Он показывал сразу всех и вся. Он был водителем и регулировщиком, грузовиком и мотоциклом, светофором и шлагбаумом, ревом мотора и визгом тормозов. Он крутил руль и выжимал газ, играл в мячик на проезжей части и перебегал на красный свет, давил пешеходов и бывал задавлен сам. Он последовательно перевоплощался в разудалого лихача, горького пропойцу, невнимательного чайника и злостного хулигана — чтобы затем предстать перед нами в облике сурового инспектора, нахмуренного врача, рыдающей жены и растерянных соседей. Театр Кабуки дорого заплатил бы за такого многогранного артиста — но здесь, видимо, платили больше.