Год людоеда. Игры олигархов - Пётр Кожевников

— А что, зять-то с вами живет?

— Ну да, с нами! Ой, он нас увидел! Я сейчас в милицию тоже позвоню. Что за машина-то, вы мне скажите, я в них ничего не понимаю! Не дипломата ли какого, а то опять международный конфликт выйдет и натовцы на нас полный мораторий наложат! — Евфросинья сощурила глаза и выжидающе посмотрела на мужчину. — Надо мне проворней все сделать, а то он опять в музей уйдет и там за витриной выставится, а в музее-то его уже без спецразрешения не возьмешь, правда, да?

— Конечно. Это «сааб», шведская машина. А у вас и внучата есть, да, бабуля? — Мужчина задавал вопросы, на которые Свальная готова была отвечать очень долго. — Они что, с вами живут?

— Имеются и внучата: Ваня да Настя. Только родители, вот видишь, милый человек, непутевые попались. — Пенсионерка оживилась. — Этот-то хрен рогатый, он и в тюрьме успел за шпионаж отсидеть, и побродяжничать. Тоня-то, дочь моя, тоже пьянь еще та, — ну а как с таким козлом не пить? Мы через его друзей и квартиры дочерней лишились, нынче теперь все в моей хате однокомнатной маемся. Тоня-то его иной раз и на порог не пускает, и бьет его по морде, как собаку, а ему что кол на голове теши! А тут смотрю, Боже святый, — в такой одежде, как министр, а сам-то подкрался и прыг в машину! У самого-то такой роскоши всяко быть не может! Ну хапает он в морге с родни усопших, но не на такую же машину, которая, поди, одна всего этого рынка стоит! А если на западные подачки, то чем тогда наши спецслужбы занимаются? Да! А вначале он еще с мальчишкой уродливым хотел столковаться, наверное, настропалял того в машину залезть. Да тот-то, хоть и уродец и нищий, вроде меня, а на дурное дело-то не согласился и тихо так ушел от негодяя…

— В морге? — немного невпопад, словно не сразу сообразив, произнес мужчина. — Вы меня извините, мамаша, я обо всем куда следует сообщу, а вы, главное, не переживайте: будьте осторожны, раз ваш зять такая темная личность, постарайтесь себя от него обезопасить. Я вас сумею найти, вы только сами ничего не предпринимайте, а то мало ли что произойдет, сами понимаете. Всего доброго!

— Храни тебя Господь, сынуля! Звать-то как, чтоб помолиться за твое здоровьице? — Бабуся растерялась от столь внезапного прощания и, настроенная еще поговорить о своей семье, мечтательно посмотрела вслед мужчине. — Моей бы дурехе такого мужа, сразу видно, что мужик славный! Не то что этот ирод с фашистскими документами!

Станислав! — отозвался мужчина, а сам зашагал в сторону проезжей части и приблизился к автомобилю вишневого цвета, на котором было красиво написано «Эгида-плюс». Он сел рядом с водителем. Машина тронулась.

Глава 14. Рука Москвы

«Казалось бы, наша северная, а по некоторым данным, криминальная столица успела привыкнуть к убийствам и терактам. Впрочем, события последних дней, а особенно сегодняшней ночи сумели произвести впечатление даже на наиболее закаленных граждан. Взорванные цеха, сгоревшие суда, десятки убитых и раненых — это неполный перечень последствий войны, развязанной на территории филиалов судостроительного завода имени Немо. По мнению компетентных органов, происшедшее — результат кровавых разборок сильных мира сего за власть на этом все еще крупнейшем и единственном в своем роде отечественном производстве на территории Российской Федерации. Минувшей ночью неизвестные следствию палачи не пожалели даже певицу, всем нам известную Лялю Фенькину, чью полюбившуюся нашим радиослушателям песню «Первая ходка» мы и передаем в знак прощания с безвременно погибшей звездой эстрады». Дикторский голос неизвестного пола и возраста смолк, а взамен его завыла сибирская вьюга и встрепенулась тоскующая гитара.

Гитары грустные аккордыЩипали нервы у ребят.На них смотрели чьи-то мордыИз окон, где всегда не спят.

Вадим Ананьевич выключил радио и выжидающе посмотрел на шофера. Они уже подъехали к заводским воротам № 4, которые находились под контролем верных Вадиму Сидеромову людей. В окне сторожевой будки, затянутом полиэтиленом, бледным цветом обозначилось лицо вахтера. Ворота со скрежетом, словно нехотя, отъехали, пропуская темно-синий «вольво» на территорию завода.

Машина мягко подкатила к зданию с вывеской «Клуб» и беззвучно замерла. Из дверей здания вышел мужчина в камуфляже и направился к «вольво», из задней двери которого уже выходил второй мужчина, в черной кожаной куртке и вязаной шапке. Вместе они встали около передней двери, давая возможность выйти низкорослому мужчине с усами, в длиннополом пальто угрюмо-салатного цвета. Сопровождающие пересекли своими контурами человека с усами с двух сторон и так, озираясь, дошли с ним до предусмотрительно открытых дверей. Впустив объект своей опеки в здание, мужчины еще раз оглянулись и разошлись. Экипированный в камуфляж вошел в здание клуба, а мужчина в куртке направился к автомобилю. Входная дверь закрылась. Машина отъехала.

За годы работы в Москве Вадим Ананьевич привык относиться к Петербургу несколько свысока, как к младшему брату. Да раньше так и было: граждане центральных городов относились с пренебрежением ко всяким захолустным городишкам. Такое же покровительственное отношение было ко всем республикам, разве что Прибалтика стояла несколько особняком, — там всегда было некое подобие Запада. Среди младших братьев в Восточной Европе на первом месте была, пожалуй, Югославия. А самой «братской», чуть ли не вошедшей, по каким-то слухам, в состав Союза, числилась Болгария. Да, это было. А теперь? Похвастайся там, в бывшем СЭВе, что ты, мол, отсюда, из матушки-России, так тебе, самое малое, по башке натрескают, а то еще и в заложники захватят, чтоб потом за тебя выкуп или какого человечка разудалого выпросить. Вот такая схема!

За входными дверьми Сидеромова ожидали еще двое охранников с эмблемой фирмы «Девять миллиметров». В их сопровождении он поднялся на второй этаж заводского клуба, вошел в фойе и осмотрелся. Здесь, как он помнил, было две двери: одна — в зрительный зал, вторая — с табличкой «Служебный вход» — за кулисы и на сцену. Сейчас на второй двери висел мощный замок с пломбами. Вадим направился к первой двери и через нее вошел в зал. Охранники вошли вместе с ним, осмотрели помещение и, по команде Сидеромова, вернулись в фойе, где и должны были нести свою вахту.

В первый раз Вадим пришел в этот зал на комсомольское собрание тридцать лет назад. Тогда он числился всего лишь выпускником ПТУ, по распределению направленным на знаменитый завод имени Немо. В следующий раз он выступал с этой сцены как гитарист их В И А, как тогда сокращенно называли вокально-инструментальные ансамбли. В те годы, наверное, каждый парень мечтал иметь электрогитару и участвовать в каком-нибудь ВИА. А петь тогда все старались высокими, делано гнусавыми голосами. Конечно, так ведь пел один из тогдашних кумиров молодежной эстрады! А бесчисленным ансамблям было модно (читай: разрешено и даже указано!) давать жизнеутверждающие, романтические или, на крайний случай, умеренно ироничные названия. Сидеромов может с уверенностью сказать, что, назови кто-нибудь свой тогдашний ВИА современными блатными и шизоидными словечками, тут не то что из комсомола бы поганой метлой погнали, а еще и построже что-нибудь устроили. Вот такие были времена!

Как все это от него сейчас далеко! Даже подмывает спросить: а со мной ли это, с нами ли это было? Но что делать, Вадик, прошлое возвращается только во сне! Произошла смена не только поколений, но и эпох: на твоих глазах и при твоем участии рухнула целая цивилизация! Посмотри на себя, каким ты стал, — ты ведь всегда себе нравился, не правда ли?

Сидеромов перевел взгляд со сцены на оконные стекла, в которых на фоне пепельного рассвета желтело его лицо. На Вадима смотрел усатый мужчина с большими, выпуклыми темными глазами. Сидеромов вынужден был признать взгляд этого человека несколько надменным. Впрочем, он-то знал, что потерявшее свои истинные краски отражение взирает на окружающий мир с явным преимуществом вполне обоснованно: не каждый рожден для того, чтобы переделать этот мир!

Чем облик неординарного человека, а в особенности великого, исторически значимого, отличается от миллионов других? Над этим вопросом Вадим не раз ломал голову, но так и не пришел к каким-то четким определениям. Может быть, тем, что люди называют красотой? Явно нет, достаточно понять то, что в разные эпохи, у разных народов, даже у разных слоев населения утверждаются совершенно разные представления о том, что в этой жизни красиво, а что нет. Ростом? Только не это! Как же тогда Наполеон? Ленин? Сталин? Нет, он же не утверждает, что все они или каждый из них осчастливили человечество; он имеет в виду только то, что это те, кто обладал огромной властью, решал судьбы стран и народов и, в общем-то, признан реформатором, — а это ли не высший уровень человеческой жизни? И вот, представьте, для таких деяний им не потребовалось ни двухметрового роста, ни медвежьей силы.