Явление - Дидье Ковелер

. Меня будит раскат грома. За окном кромешная тьма, отец Абригон, завладев подключенным к приборной доске микрофоном для туристов, откашливается в громкоговоритель прямо у себя над головой. Мои коллеги распрямляются, водя по сторонам заспанными глазами.

– Мы подъезжаем. Надеюсь, вы без труда поймете, что из соображений учтивости и в целях соблюдения протокола нам придется отужинать дважды. Еда, вероятно, будет из одного и того же ресторана, поэтому настоятельно рекомендую избегать морепродуктов и апельсинового сока. Пейте текилу – пока что не придумано ничего надежнее…

– …чтобы заручиться единодушием экспертов, – добавляю я на ухо Кевину.

Он вздрагивает и отскакивает от меня к подлокотнику. Остается только гадать, что на него так подействовало: мои феромоны или же мое зубоскальство. Я протираю запотевшее стекло. Еще десяток «лежачих полицейских» – и мы въезжаем в одну из деревушек, которые уже имели честь созерцать во время сегодняшней послеобеденной прогулки. Тогда был час сиесты, теперь вся центральная улица запружена приветствующей или освистывающей нас – сложно сказать – разгоряченной толпой, стучащей по бокам автобуса, посреди транспарантов, напоминающих, что именно здесь родился Хуан Диего.

Мы сворачиваем на стоянку, охраняемую солдатами в полевой форме, и шофер припарковывается перед неким подобием мотеля в неоацтекском стиле, освещаемым факелами. Проходим по красному ковру, по обеим сторонам которого стоят музыканты в сомбреро и с напомаженными усами, размахивая у нас перед носом помпонами и гитарами, с выражением несказанных страданий на лице.

На верхних ступенях лестницы нас встречает сложивший руки в форме победного «V» офицер в перчатках. Отец Абригон, зажав в руке полиэтиленовый пакет, похлопывает его по плечу, представляет нас, после чего направляется в туалет. Через пару минут он возвращается уже в сутане, с футболкой, убранной в пакет, в то время как офицер завершает приветственный церемониал и улыбается в объектив фотографа в армейских штанах, отвечающего за увековечение наших рукопожатий на пленке.

– Это полковник артиллерии, – тихо уточняет падре, – пытавшийся подавить восстание индейцев чиапас. Поскольку он оказался недостаточно жесток, его перебросили сюда.

Опальный полковник возвращается в свой командный пункт, разбитый под сверкающим балдахином в глубине украшенного тотемами зала. Встав навытяжку у стойки микрофона и поздравив нас с приездом в родную деревню Хуана Диего, он одаривает своих соотечественников пространной предвыборной речью, где особо напирает на наше присутствие. Когда наконец шквал аплодисментов стихает, микрофоном завладевает историчка и от нашего имени благодарит его за радушный прием, в то время как мы затыкаем уши из-за грохота петард, а русский невозмутимо опустошает бокал за бокалом под стеклянным взглядом солдат, застывших на вахте у корзин с дарами моря.

Я подхожу к священнику, интересуюсь, зачем они здесь: для обеспечения нашей охраны или оживления декора? Он сокрушенно качает головой.

– Мэр этой деревни – отважный крестьянин, всегда противостоявший коррупции.

Я пробегаю взглядом шеренгу офицеров на подиуме.

– Где он?

– В тюрьме.

Мы вздрагиваем от оглушающего удара гонга. Все присутствующие тотчас устремляются на штурм столов с закусками, и только наша маленькая группа осиротело топчется в центре зала.

– Кажется, можно уезжать, – минут через пять произносит наш экскурсовод.

Мы дружным строем выплываем из зала, сталкиваясь на выходе с несколькими опаздывающими, с досадливыми выражениями лиц чуть не сбивающими нас с ног и бегущими к спинам осаждающих столы.

– Монсеньор Руис желает, чтобы никто не остался в обиде, – сурово отчеканивает отец Абригон.

Микроавтобус трогается и спустя теперь уже два десятка «лежачих полицейских» въезжает в соседнюю деревню-близняшку. На этот раз уже и толпа поменьше, нет ни солдат, ни красного ковра, ни тотемов, зато музыканты стоят с более или менее приветливыми лицами и навстречу нам выходит перепоясанный шарфом тучный мэр. Все это сильно напоминает второй дубль сцены, когда урезают бюджет и сокращают массовку.

Пока законноизбранный глава деревни в пышных фразах выражает нам свою гордость принимать нас в родной деревне Хуана Диего, я беру Кевина за запястье. Он удивленно смотрит на меня. Я указываю ему на такси, из которого выскакивает проворный юноша с наушником от комплекта громкой связи, болтающимся на шее фотоаппаратом и диктофоном наперевес – вне всякого сомнения, представитель той самой «пресс-конференции», о которой говорил наш хозяин.

– Сбежим?

Кевин ужасается, соблазняется, укоряюще смотрит на меня, вновь ужасается.

– Но это было бы не очень вежливо, так ведь?

– Давайте вернемся и поужинаем в гостинице: заодно покажете мне ваши увеличенные фотографии роговицы.

Он сразу скисает и потупляет глаза. Я уже мысленно придумываю извинения, чтобы он забыл о моем постыдном предложении, но он вдруг делает знак такси, хватает меня за руку, впихивает в салон и срывающимся голосом, словно запыхавшийся беглец, за которым гонятся по пятам, дает водителю адрес нашего отеля, с силой захлопывая дверцу. Он просто неотразим, когда вот так, в надежде сохранить свое инкогнито, вжимается в сиденье. Прямо-таки мучимый угрызениями совести начинающий прогульщик, первый отличник класса, бойкотирующий вручение дипломов. Когда деревня остается позади, он приподнимается и кусает себя за ноготь.

– В жизни так не поступал. А вы?

– Всегда.

Он кажется разочарованным. Чтобы не нарушить очарование, я тотчас же успокаиваю его:

– По правде говоря, я не умею прощаться с людьми. Поэтому большую часть времени и предпочитаю не выходить в свет.

Он сосредоточенно кивает, узнавая в этом описании себя. Потом набирает воздух и придвигается поближе, рассматривая меня так, будто видит впервые.

– Я не хотел бы, чтобы между нами возникли недоразумения, Натали, – пылко заявляет он.

Я бы с огромным удовольствием предложила ему развеять все двусмысленности страстным поцелуем, но он продолжает:

– Только не подумайте, что я хочу показать вам фотографии, чтобы повлиять на ваши суждения.

Я сглатываю, успокаиваю его очаровательной улыбкой.

– То, что я обнаружил в глазах Девы, пошатнет ваши убеждения, но я уважаю отведенную вам роль. Мне представляется, что адвокат дьявола – очень значимый институт, необходимый для недопущения злоупотреблений и мошенничеств.

Мысленно проклиная трусики, врезающиеся мне в ягодицы, я сухо осведомляюсь, что же такого особенного он обнаружил в глазах Девы, помимо тринадцати отражений, подчиняющихся законам Пуркинье-Самсона, Войта, Гесса и Чернинга. Явно не ожидав от меня такого глубокого знания предмета, он прикусывает губу, указывает на таксиста, как если бы это был вражеский шпион, и, скрестив руки на груди, обиженно утыкается лбом в стекло.

– Ждите меня в баре, – говорит он, когда мы останавливаемся у гостиницы. – Я скоро.

И пока я оплачиваю такси, он стремглав взбегает по лестнице.

Неужто ему удастся переубедить тебя, Натали? Расслабься, поужинайте вместе, проведи с ним ночь; если он окажется хорошим любовником, тебе это пойдет лишь на пользу, а если нет, ты еще влюбленнее возвратишься к мужчине твоей жизни, но не говорите обо мне. Не слушай его доводы, не обращай внимания на его восторженность, его манеру экстраполировать, ставя свои технологии на службу своей вере. Я не чувствую этого паренька. Мне не нравится, как он верит в тильму. Он обладает той пугающей силой бесхарактерных личностей, которым в конце концов своей искренностью удается поколебать даже самых убежденных скептиков. Слов нет, он трогателен. И компетентен. И недурен собой. И несчастен. Но, прошу тебя, не позволяй его голосу заглушить мой…

Знаешь, я познал и ложные надежды, и истинные возможности, и неоднократные разочарования, и возвращения к жестокой реальности… Иногда люди были так близки к тому, чтобы забыть меня, отвергнуть мое существование, опорочить, уничтожить меня… Отпустить. Но образ каждый раз оказывался сильнее. Каждый раз Дева, от которой больше нет вестей, одерживала верх над моими недоброжелателями.

Первые надежды я связывал с Алонсо де Монтуфаром, пришедшим на смену францисканцу Сумарраге спустя семь лет после моей смерти и который, будучи доминиканцем, был отнюдь не прочь очернить деяния своего предшественника. Окружавшие Алонсо богословы утверждали, что поклонение этой свершающей чудеса мадонне на холме, ранее являвшемся святилищем языческой богини, сведет на нет тридцать лет титанических усилий, направленных на то, чтобы отвратить индейцев от их идолов. Но культ Девы был уже так силен, что доминиканцы были вынуждены проглотить свою желчь и волей-неволей завершить строительство нового собора Гваделупской Богоматери, заменившего первую часовню, ставшую слишком тесной для толп моих обожателей.