Кодекс чести - Евгений Гаркушев

– А тебе блистать хотелось?

– Не хуже других быть. Там и девчонки ведь учатся.

– Да, и девчонки… – проговорил я.

Понятное дело – перед девушкой распустить хвост хочется каждому. Миром правят голод, секс и тщеславие…

А в среде купцов система ценностей, понятное дело, своя, и отношения своеобразны – хоть юношей взять, хоть девушек. Детей богатые семьи неграждан воспитывают соответствующим образом. Я не слишком люблю купцов – подвержен одному из предрассудков, которые официально осуждаются, но процветают в нашем обществе. А где вы видели общество без предрассудков и людей без недостатков?

– Понимаю я – конец мне пришел, – констатировал Кузьменко.

– Ничего ты не понимаешь. – Я отложил дело в сторону. – Ты служить хотел только для того, чтобы гражданство получить? Если бы можно было – не пошел бы в армию?

– Почему не пошел бы? Я не купеческий сынок. У моих родителей денег нет, чтобы меня кормить – не говоря уже об обучении. Я им помочь хотел. В люди выйти. Против армии ничего не имею…

На Кузьменко было жалко смотреть. Приятным парнем его вряд ли можно было назвать. Угрюмый, угловатый, нелюдимый, хоть и разговорившийся под конец. Кроме того, налицо явный комплекс неполноценности: не каждый придает большое значение своему социальному положению – не только ведь купеческие детки учились в политехникуме? Мог бы найти товарищей себе по нраву, не общаться с теми, для кого толстый кошелек родителей – мерило жизненных ценностей. Да и девушки бывают разные…

Хотя, если в семье постоянно не хватало денег, понять его печали можно. Ведь подрабатывать Юрий не имел возможности, а хотелось быть не хуже, чем сверстники. Бесплатная учеба, школьная форма по себестоимости и даже с дотацией, дешевые завтраки в школьной столовой – это одно, а возможность посещать фехтовальную школу – совсем другое. Без личного катера обходиться можно, а ходить в залатанной куртке все-таки неприятно.

Мне было легче, ведь мои родители были гражданами, хоть и не слишком богатыми. И я действительно учился в кадетском корпусе. Знал, чего хочу: получить образование, отслужить в армии положенный срок, стать офицером, найти свое место в жизни, получив гражданскую специальность. Парень, подозреваю, стремился к богатству. А его травили – потому, что он был не похож на остальных. Судьба дала ему острый ум и целеустремленность, но лишила стартовой площадки. Всего в жизни он должен был добиваться сам.

– Ты понимаешь, что, если Шкуров умрет, ты можешь отправиться на каторгу? – спросил я.

– Но я ведь ранил его на дуэли!

– Дуэль была незаконной, и убийство на такой дуэли ничем не отличается от обычного убийства. Если бы тяжело раненным оказался ты, на твоем месте сидел бы Шкуров.

– Родители бы его отмазали.

– Сомневаюсь. Если бы ваша дуэль стала достоянием гласности, замять дело не удалось бы и губернатору, не говоря уже о промышленнике Шкурове. Ты преувеличиваешь роль денег в жизни, Юра. В этом твоя большая ошибка. Гражданин живет и работает не для того, чтобы зарабатывать деньги. Он прежде всего думает об интересах Родины, потом – о своей чести, и уже потом – о выгодах, которые может принести то или иное предприятие.

– Нам рассказывали об этом в школе.

– Но ты в это не веришь?

– Хотел бы верить. Но меня унижали несколько лет, а сейчас, когда я попытался ответить обидчику, посадили в тюрьму.

– Потому что ты нарушил закон. Это ты признаешь?

– Да, – выдавил из себя Юрий.

Дженни, которая долго сидела молча, всхлипнула.

– Никита, неужели вся его жизнь рухнула?

– Конечно, нет. Мы не оставим его в беде. Тем более Шкуров вроде бы пошел на поправку. Отец его рвет и мечет, но вопреки мнению Юрия деньги в нашем обществе решают не все. Здесь не Америка, не в обиду тебе будь сказано. Честь в России стоит очень дорого. Гораздо дороже золота. Характеристики на нашего подопечного не слишком хорошие, но и не плохие. Нейтральные характеристики. Есть надежда, что он исправится и станет осмотрительнее.

– Значит, его отпустят? – Девушка смотрела на меня с надеждой, а Кузьменко затаил дыхание.

– Любой плохой поступок должен быть наказан, – покачал головой я. – Нарушение закона – тем более. Нельзя тяжело ранить человека и жить как прежде. Если так станут поступать все, гражданское общество рухнет. Поэтому Юрий будет исключен из политехникума со справкой о прослушанных курсах. Ему будет запрещено в течение двух лет поступать в высшие учебные заведения.

Молодой человек хватал ртом воздух и не мог ничего сказать. Наверное, он все же не ожидал сурового приговора. Человеку всегда свойственно надеяться на лучшее.

– Но ему разрешено пройти пробный призыв уже в этом году, – продолжил я. – После того, как он отработает положенные полгода в трудовых отрядах, без оружия, он может быть зачислен в армию – если характеристики на него будут положительными и он сдаст экзамены. А по истечении двух лет эпизод со Шкуровым будет предан забвению – если Юрий не запятнает себя какими-то другими правонарушениями.

– А если запятнает? – спросила Дженни.

– Тогда гражданское общество будет для него закрыто. Впрочем, будем надеяться, что он проявит благоразумие и сделает карьеру. Пусть не такую блестящую, как виделось ему недавно, но вполне достойную любого молодого человека.

Юрий склонил голову. Говорить он или по-прежнему не мог, или не хотел.

– Когда я подпишу бумаги, вас отпустят, – обратился я к нему. – Кстати, отец Максима, хотя и был очень зол на вас и на своего сына, ходатайствовал о том, чтобы вас не преследовали уголовно. Думаю, Шкуровы – вовсе не плохая семья. Просто вы не сошлись с Максимом характерами. Бывает. Это не повод, чтобы драться.

– Я уже понял.

– В течение двух недель вы можете обратиться на призывной пункт для прохождения пробного призыва. Не обещаю, что назначение будет легким – даже учитывая ваши хорошие отметки и прослушанные курсы, скорее всего вас поставят на какие-то тяжелые работы. Но никто не отнимает у вас будущего.

– Спасибо, – выдавил Кузьменко.

– Всего доброго.

Мы с Дженни покинули комнату свиданий. Скоро за ворота изолятора выйдет и Юрий – чтобы начать новую жизнь вдали от дома. Для него на самом деле еще ничего не потеряно – если он сможет жить по закону, уважая себя и других. Если нет – он не нужен обществу. Как это ни печально, но сотни молодых людей не выдерживают учебы, службы, пробных призывов. Кто-то становится жителем, а кто-то вообще попадает в трудовую колонию. Но одинаковые возможности даются всем.

«Руссо-балт» лавировал в потоке автомобилей на проспекте Императорской гвардии. Все больше машин приобретают граждане и жители, а улицы шире не становятся. Припарковаться в центре в последнее время большая проблема, да и в пробках стоять приходится часто. О строительстве метро градоначальники пока только думают, а разгружать улицы надо – скоро центр города окажется парализованным, тем более от трамваев больше проблем, чем пользы, – они постоянно сходят с рельсов, загромождают проезжую часть, мешают движению более быстрых троллейбусов и автобусов, не говоря уже о легковом транспорте.

Мы пообедали в «Быстроеде» – Дженни там понравилось, особенно окрошка и блины с икрой, – и сейчас ехали к выезду из города. Балы, приемы, визиты, большой город, древняя столица – все это прекрасно. Но Гвиневера хотела посмотреть на «одноэтажную Россию» – маленькие провинциальные города, деревни, фермерские хозяйства. Живут ли русские помещики как настоящие феодалы? Есть ли у них крепостные крестьяне – жители? Стоят ли на полях надсмотрщики с плетками? В конце концов, выходят ли из лесу медведи, чтобы задрать корову или неосторожного крестьянина? Да и русской природы, березок да осин она совсем не видела. Березок я ей и не обещал, а вот дикую степь показать надеялся. Ту степь, по которой кочевали древние скифы, а потом печенеги и половцы, Золотая орда…

Мы миновали аэропорт и выскочили на трассу. Справа остался сельский рынок, слева – ремонтные мастерские, и потянулись лесополосы, защищающие поля от эрозии, а трассу – от снега. Деревья зеленели свежей листвой, поля были пустынны – сев прошел, прополку вести рано. Грунтовки уходили по полям вдаль – за зеленые холмы, к синему небу, белым облакам. Как хорошо мчаться по такой теплой дороге на велосипеде… Разгонишься, выедешь на холм, бросишь крутить педали и мчишься под горку – только ветер свистит в ушах. А когда остановишься, и даже шины не шуршат по земле, кажется, что ты один в целом мире. Ты, степь и кузнечики. Вокруг – никого на много верст.

Некоторые поля были засеяны хлебом – гладкая зелень до самого горизонта, некоторые – подсолнечником и кукурузой. Здесь было видно больше земли: ни подсолнухи, ни кукуруза еще не вошли в силу.