Вели мне жить - Хильда Дулитл

Мелочи, кажется. Слова. Мысли без слов. Отношения — былые, будущие (как у Рейфа с Беллой). На словах у Эльзы всё просто: «Вы с Фредерико, а я с Ванио». Но ведь не получилось! В мирное время о таком развитии событий никто и помыслить бы не мог, а если б даже и случилось нечто подобное, то ситуацию постарались бы разрешить постепенно, снимая одну трудность за другой. Здесь же всё иначе! «К чёрту опостылевший быт!» — писал ей Рико. Так чего же он сейчас хочет?

Здесь нет никакой логики. Вернее, она её не видит. Она вышла из игры. Всё кончено. Она попрощалась с Рейфом: подаренные им нарциссы лежат на столе, где когда-то Рико оставил кусочек ляпис-лазури, — как он сказал? «Мне надоела Отт, я от неё устал». И откуда столько желчи в словах? А с каким презрением он отдёрнул руку, когда она тронула его за рукав в тот момент, когда в дверь вошли Эльза с Беллой? А его долгое отсутствие? Ведь он знал, что здесь он всегда желанный гость. Почему же не приходил? Значит, не очень беспокоился. Иначе пришёл бы не теперь, когда улеглись страсти и следы кошмара после побывки Рейфа аккуратненько затёрты, а гораздо раньше. Зачем он вообще пришёл? Но спросить не спросила.

Пришёл поинтересоваться, любит ли она Вана? «Вы созданы друг для друга», как-то обронил он в разговоре. Что ж, дело житейское: кавалеры меняют дам, меняются сторонами, идут кругом в вакхической пляске, где всё смешалось, — война, любовь, смерть. Какая любовь? Какая смерть? Она помнит их первый мимолётный разговор, когда он, не чинясь, прошёл через огромный зал гостиной, выходившей окнами на Грин-парк, и заговорил с ней наедине. А ведь там были персоны поважнее: Эльза, Рейф, Мери Дауэлл из Бостона со своей подругой, г-жой Поттер. Пригласила их Мери — баснословно богатая и одарённая американка, издававшая антологию. Трудно поверить, но ради их встречи она сняла целый верхний этаж отеля с угловым балконом на Грин-парк. Балконная дверь была распахнута. Стоял август 14-го — первая неделя войны. «Вы сами-то хоть видите, — вы понимаете, что это поэзия?» — допытывался Фредерик, увлекая её в глубь гостиной. В руках он держал переписанные от руки стихи, которые она принесли показать Мери Дауэлл, на предмет опубликования в антологии.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что это поэзия?

Шла первая неделя войны, и ребёнку, которого она носила под сердцем, было всего несколько недель. Но это был живой комочек, и Рико задел её, как он выражался, «за живое». Они и обменялись-то всего парой фраз, но их хватило, чтоб она почувствовала: это его дитя. Когда ребёнок умер, он по-настоящему переживал: иначе он не молчал бы, сидя с ней на кухне.

Она вдруг поняла, после долгих хождений вокруг да около, что ему действительно не всё равно. Нежность — вот его конёк, а вовсе не пламенная и бурная страсть, не тёмное божество, которым он клянётся. А если он и тёмный бог, то настоящий: Дит подземного мира{101}. И тогда белый гиацинт — это цветок смерти, его цветок недаром он называл её Персефоной. Цветы — их общая страсть. Первое, что он у неё прочитал, — это стихи о цветах. Тогда, во время встречи в отеле «Беркли», что окнами в Грин-парк, ему особенно понравилось стихотворение об ирисах. Он тогда вспыхнул, разгорячился, увлёкся, и, ободрённая его интересом, она засверкала, как алмаз. Он будто высветил её волшебным лучом, возвёл на пьедестал, — любуйтесь, мол, на эту холодную, царственную фигуру! Чувствовалось, его испепеляет творческий жар, но чтобы пламя мучительной страсти, тёмное божество, — нет, этого не было, если только мы не ведём речь о Дитё, боге подземного царства, супруге Персефоны. Да, он её супруг.

И вот теперь, когда она вся на виду, гибнет её дитя. Их дитя, — поскольку их встреча и известие о её беременности почти совпали. А ещё, они совпали с началом войны. Той самой войны.

— Как вы не понимаете, — начал он снова, — это же…

Он говорил устало, без всякой желчи. Всё в нём выгорело, — перед ней сидел Дит, Аид. «Это же…» снова повторил и снова осёкся. «Не радует это меня», — сказал он сдавленно, и вдруг она увидела перед собой Христа из Фламандской галереи{102}, с пепельно-серой бородой. Он словно сошёл с холста, — так был обезоруживающе искренен. Собственно, таким он был всегда. Все четыре раза: первый — в отеле «Беркли», второй — в их хемстедской квартире, третий — здесь и вот сейчас.

— Вы же всё понимаете, — сказал он тихо.

Она о многом порывалась рассказать ему, но в итоге не сказала ничего. Всё равно ничего не изменишь. Всё было предрешено. Не самим Рико, конечно, но не без его участия. Он был катализатором, — посредником, если хотите. Чем-то всё закончится? Чем закончится эта война?.. В дверь постучали. «Наверное, это Ван. Он говорил, что зайдёт», — сказала она, не двигаясь с места. Потом скомандовала: «Войдите!», и в комнату действительно вошёл Ван. «А у нас в гостях Рико», — сообщила она ему. — «Иду ставить чайник».

IX

Лёд, а не ветер. Солёный лёд — на губах остаётся привкус соли. Она вдыхает туман пополам с солью. В нос ударяет резкий незнакомый запах. Она наклоняется над крохотным неведомым листочком, растущим у самой земли. Отщипывает от малюсенького побега, похожего на пижму или полынь. Подносит к носу — нюхает. Небывалый аромат!

Начинает подниматься по тропинке, чувствуя себя бабочкой, попавшей художнику на карандаш. Вокруг всё так неестественно символично. Огромный серый валун порос плющом, будто древние развалины. Перед ней встают, как зубья, серые камни, поставленные на попА. Помнится, Фредерик писал, что на холме есть настоящий круг друидов.

Это он сообщил ей интересную подробность: оказывается, старую заброшенную тропу за Розигреном протоптали финикийские ослы, которых древние купцы использовали для доставки на их суда добытого на здешних приисках олова. И точно — с краю дороги, наискосок от Розигрена, до сих пор видны следы заброшенного шурфа шахты, заваленного камнями и поросшего травой.

Сам же Розигрен, — если смотреть с фасада, — точно сошёл с альбомного эскиза или детского рисунка на грифельной доске. Крыша нахлобучена — того и гляди унесёт ветром, а сам дом похож на несколько игрушечных причудливых строений, на скорую руку составленных детьми из кубиков. Справа от дома, если стоять к нему лицом и смотреть с вершины каменистого холма, располагается деревня, где жили Рико с Эльзой.

Вообще место — марсианское, другого такого на Земле не сыщешь: сплошные скалы, отвесные утёсы да морские чайки. Она садится на плоский камень и тут только замечает в расселине холма асимметричный овал из камней: неужели это и есть священный круг друидов, о котором писал Рико? А рука, оказывается, машинально сжимает сорного вида листочек: «Наверное, какое-то огородное растение». Завязывает его в платок: «Пошлю-ка его Рико — спрошу, что это такое».

Поднимается с камня, стряхивает с юбки приставшие веточки и прошлогодние репьи. Начинает осторожно спускаться вниз, время от времени нагибаясь, чтобы набрать листочков этого пахучего растения, говоря себе: «Кудрявится, как петрушка». Среди горелого кустарника вдруг замечает яркую полянку диких анемонов. Их нежные стебли пробиваются из земли сквозь наст из голых чёрных веток и перегноя. Видно, как дрожат на ветру лепестки. Вот по земле пошёл стелиться туман, грозя всё накрыть сплошной пеленой: и прошлогодние горелые сучья, и весёлую лужайку анемонов.

Она идёт вдоль стены — скалы? — вслед за вьющимся плющом. То, что она вначале приняла за ветку, оказалось толстенным стволом дерева, обвившего стену. Этому плющу, поди, тысяча лет, думает она. Ей не доводилось видеть плющ с таким мощным стволом и густой кроной, где пожухлые прошлогодние листья мешаются с нежно-зелёными молодыми побегами.

Тут она замечает ещё один незнакомый экземпляр: в стене, в углублении, где набралась небольшая лужица, под водой растёт похожий на стручок сорняк. Он пустил белые корни в трещины древних, как мир, камней и кажется чем-то доисторическим. Она осторожно тянет сначала за один, потом другой стебель, вытаскивая этих паразитов на свет божий. «Как раз поместятся в конверт», — думает она, намереваясь послать их Рико — на экспертизу: он наверняка знает, что это такое. У Вана спрашивать бесполезно: для него названия растений — это тёмный лес.

Корнуолл — не Англия. Это слова Рико. Здесь утёсы встают из тумана. Туман — это благо, думает Джулия. Он, как полог, накрывает — и скрывает — пугающе безбрежную гладь моря. Стоило ей увидеть эту ширь в первый раз, и она внезапно обрела утраченное чувство реальности. В первое же утро после приезда она пошла к морю: открывшаяся ей даль была так свежа и желанна, что на мгновение всё показалось ей не то что бы сном, а, скорее, прозрачными промытыми слайдами, которые, будто волшебным фонарём, высвечивают в её душе то остров, то дерево, и тут же переносят этот внутренний пейзаж на экран, запечатлевая его чистыми красками. Невероятно!