Сержант в снегах - Марио Ригони Стерн

На следующую ночь я остановился в избе, где разместился наш врач-лейтенант. Я осторожно снял тряпье и дырявые, обгоревшие ботинки. Кожа вокруг раны стала мертвенно-бледной с желтыми пятнами гноя. Я промыл рану в чистой воде с солью. Перевязал ее куском полотенца. Снова надел носки, остатки ботинок, тряпки и замотал все это проволокой. Еще вечером я встретил в этой деревне Ренцо.

— Как дела, земляк? — спросил я.

— Хорошо, — ответил он. — Пока хорошо. Я вон в той избе остановился, завтра пойдем вместе.

И заторопился к себе. Свиделись мы с ним уже в Италии. А тогда я был один, не искал себе попутчиков, хотелось побыть одному. Ближе к ночи в избу постучал немецкий солдат. Он не был похож на своих собратьев. Он поел с нами, потом сел на скамью, вынул из бумажника фотографии.

— Это моя жена, — сказал он, — а это дочка, — Жена была молодая, а девочка — совсем еще ребенок. — А это мой дом, — добавил он. Дом в маленьком баварском селении стоял посреди елей.

Еще один день я отшагал, опираясь на палку, словно старый бродяга. И часами повторял: «Вот он, наш смертный час». Этот рефрен придавал четкий ритм моей ходьбе. Вдоль дороги часто попадались мертвые мулы. Однажды, когда я отрезал кусок мяса от туши мертвого мула, кто-то меня окликнул. Это был старший капрал из батальона «Верона», которого я еще в Пьемонте обучал в школе горнолыжников. Он, видимо, был рад встрече.

— Хочешь, пойдем дальше вместе? — предложил он.

— Я не против, пошли, — ответил я.

Потом дня два или три мы шли уже вместе. В школе его прозвали Ромео из-за того, что однажды ночью он проник через окно к пастушке. Учеба в горнолыжной школе явно сослужила ему хорошую службу. Он — Ромео, а она — Джульетта. Он был новобранцем, и друзья подшучивали над его страстью. Как-то вечером мы сидели в хижине среди ледников, а Ромео взял и спустился в селение к своей возлюбленной, но прежде ему пришлось прошагать всю ночь. Утром ему надо было подняться на вершину крутой горы. Он изрядно устал за ночь, но лейтенант Суитнер снабдил его канатами и всем необходимым, и он взобрался. Теперь в России он показал себя, по рассказам друзей, одним из лучших унтер-офицеров батальона. В дороге мы почти не разговаривали, но вечером, придя в избу, дружно готовили еду и стелили солому.

Солнце начало пригревать землю, дни становились длиннее. Мы шли вдоль берега реки. Пронесся слух, что мы вырвались из «мешка» и вскоре доберемся до линии немецкой обороны. Те, кто шли в самом хвосте колонны, рассказывали, что русские солдаты, танки и партизаны часто отрезают край колонны от основных частей и забирают отставших в плен.

Однажды в балке я увидел застрявшие в снегу сани с ранеными. Мы с Ромео шли вдвоем по обочине дороги. Проводник и раненые на санях просили о помощи. Вокруг было множество солдат, но мне казалось, что обращаются они именно к нам. Я остановился. Обернулся назад, а потом зашагал дальше. Когда я снова обернулся, то увидел, что сани тронулись с места. А я опять был один, никого не искал, ничего не желал. Ромео шел чуть позади. В одной деревне — помню, было еще светло — мы заночевали в какой-то избе.

Вечером в ту же избу зашли офицеры. По кисточкам на их шляпах я понял, что они из батальона «Эдоло». И спросил у них о Рауле.

— Погиб, — ответили они, — погиб в Николаевке. Шел в атаку на немецком танке, и, когда спрыгнул на землю, его убили из автомата.

Я молчал.

Утром, пускаясь в путь, я вначале шел очень медленно. Колени хрустели. Тащился как черепаха до тех пор, пока ноги не согревались, а потом шагал уже увереннее, опираясь на палку. Мой многотерпеливый спутник молча следовал за мной. Мы были как двое старых бродяг, которые прежде не знали друг друга, но встретились и решили идти вместе.

В колонне все чаще вспыхивали ссоры. Все мы стали раздражительными, нервными и были готовы взорваться по любому пустяку. Однажды мы с Ромео вошли в избу, привлеченные петушиным криком. Там оказалось много кур, мы взяли по одной. По дороге их ощипали, чтобы вечером сварить. На поле рядом с колонной приземлился немецкий транспортный самолет «Аист». В него начали грузить раненых. Через несколько часов они будут в госпитале. Но меня уже ничто не волновало.

Нам встретились немецкие солдаты, которые не были с нами в окружении. Они из местного укрепленного пункта. Все были в новой, опрятной форме. Немецкий офицер смотрел в бинокль куда-то за горизонт. «Значит, мы все-таки выбрались», — вяло зашевелилась в мозгу мысль. Но я не ощутил ни волнения, ни радости, даже когда своими глазами увидел указатели на немецком языке.

У дороги остановился генерал. Его звали Наши, командир альпийского корпуса. Да, это он нам отдает честь, приложив руку к виску. Нам — толпе оборванцев! Мы проходили мимо этого седоусого старика, оборванные, грязные, с густыми, спутанными бородами, многие были без ботинок, раненые, с обмороженными ногами. А этот старик в фетровой альпийской шляпе отдавал нам честь. И мне казалось, что передо мной мой покойный дед..

Там внизу стоят наши «фиаты» и «бьянки». Мы вышли из окружения, эпопея закончилась. Машины прибыли, чтобы встретить нас и погрузить обмороженных, раненых, да и вообще всех, кто обессилел и не может идти. Смотрю на наши грузовики и прохожу мимо. Рана моя смердит, колени болят, но я упрямо иду по снегу. На табличках указано: «6-й альпийский полк», «5-й альпийский полк», «2-й горноартиллерийский дивизион». И дальше: «батальон Верона», мой Ромео уходит, а я этого и не замечаю. Батальон «Тирано», батальон «Эдоло», группа «Валькамоника». Колонна постепенно редеет. «6-й альпийский полк», «батальон Вестоне» — показывает стрелка. Я из шестого альпийского полка? Из батальона «Вестоне»? Тогда вперед, «Вестоне»! «Вестоне», мои друзья… «Сержант, вернемся мы домой?» Я вернулся домой. Вот он, наш смертный час.

— Старик! Чао, Старик!

Кто это меня зовет? А, это Бракки. Он идет мне навстречу, хлопает по плечу. Он уже вымылся, побрился.

— Спускайся вниз, Старик, вон в тех избах найдешь свою роту.

Молча смотрю на него. Медленно, все медленнее спускаюсь к избам. Их три, в первой разместились погонщики и семь мулов, во второй — рота, а в третьей — еще одна рота. Открываю дверь, в первой комнате несколько солдат бреются и приводят себя в порядок.

— А где остальные? — спрашиваю.

— Сержант! Сержант! Ригони пришел! — кричат они.

— А где остальные? — повторяю я. Вижу Тоурна, Бодея, Антонелли и Тардивеля. Лица, которые я уже успел позабыть. — Значит, всё позади? — говорю я.

Мои солдаты рады мне, что-то в душе моей зашевелилось, но в самой глубине — и сейчас медленно, словно пузырек воздуха со дна моря, всплывает на поверхность.

— Идем, — говорит мне Антонелли. Он отводит меня в другую комнату, где сидит офицер из штаба роты, — Теперь он командует ротой, — объясняет мне Антонелли. В комнате сидит и каптенармус, он заносит на клочок бумаги мое имя.

— Ты двадцать седьмой! — говорит он.

— Устали, Ригони, да? — спрашивает лейтенант. — Если хотите отдохнуть, располагайтесь, где вам удобнее.

Я залезаю под стол у стены и лежу там, сжавшись в комок. Весь день и всю ночь пролежал я так под столом, слушая голоса друзей и глядя, как движутся ноги по утрамбованному земляному полу.

Утром я вылезаю из-под стола, и Тоурн приносит мне в крышке котелка кофе.

— Тоурн, старина. Это ты, правда? А где остальные? — спрашиваю я.

— Здесь, — отвечает Тоурн, — идем. Взвод, наш взвод пулеметчиков…

— Но где же они, Тоурн?

— Идем, сержант.

Я радостно подзываю к себе Антонелли, Бодея и других.

— А Джуанин? — спрашиваю я. — Где Джуанин? Они молчат. «Вернемся мы домой?» Снова спрашиваю о Джуанине.

— Убили его, — отвечает Бодей. — Вот его бумажник.

— А остальные? — спрашиваю я.

— С тобой нас всего семь, — говорит Антонелли. — Семь вместе с тобой, из всего взвода. А вот у него, — он показал на Бозио, — перебита нога.

— А ты, Тоурн? — говорю я. — Покажи-ка руку.

Наступила весна. Мы шагали по дорогам много дней подряд, такая уж была наша судьба — шагать. И вдруг заметил, что снег начал подтаивать, а на дорогах, по которым мы шли, образовались лужицы. Солнце пригревало все сильнее, и однажды я услышал пение жаворонка. Жаворонок приветствовал весну. Мне захотелось улечься в зеленой траве и слушать, как посвистывает ветер в ветвях деревьев, как журчит вода между камнями.

Мы ждали поезда, который должен был отвезти нас в Италию. А находились мы тогда в Белоруссии, возле Гомеля. Наша сильно поредевшая рота расположилась в деревне на опушке леса. Чтобы добраться до этой деревни, нам пришлось долго шагать через раскисшие от талого снега поля. Места эти славились своими партизанами, и даже немцы не решались сюда заходить. Они послали нас. Староста сказал, что мы должны разместиться по одному, по двое на каждую избу, иначе местным жителям трудно будет нас накормить. Изба, в которой меня приютили, была чистая, светлая, и жили в ней простые и еще не старые люди. Я устроил себе лежанку в углу у самого окна. Так и пролежал все время на соломе. Целыми часами лежал и глядел в потолок. После полудня в избе оставались только девочка и младенец. Девочка садилась около люльки. Люлька была подвешена к потолку на веревках, стоило малышу заворочаться, как она начинала покачиваться, словно лодка на волнах. Девочка сидела рядом и пряла. Я смотрел в потолок, и жужжание веретена казалось мне шумом воды в гигантском водопаде. Иногда я смотрел на девочку, следя за ее работой. Проникавшее сквозь занавески мартовское солнце золотило пряжу, а веретено сверкало тысячами огоньков. Частенько ребенок принимался плакать, и тогда она тихонько покачивала люльку, что-то напевая.