Завод - Илья Штемлер

— Скажите, как долго продлится мое временное начальствование? — спросила Аня, не оборачиваясь.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — Греков улыбнулся.

— Я не шучу.

— А я тем более. Признаться, я озадачен вашим тоном, Анна Борисовна. Вы со мной так разговариваете, по-моему, впервые. Или считаете — это прерогатива начальника отдела? А это что за бумага?

Глизарова обернулась, бросив мимолетный взгляд на стол. Грекову показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

— Вчера отправили целый контейнер документации. Копию в министерство, копию в управление. Пишут и технологи, и конструкторы, и экономисты. Все пишут. Это новый циркуляр с требованием подробной справки о повышении производительности труда, о механизации и автоматизации. Когда же работать?

— Учитесь у Всесвятского.

— Поэтому он и уволился.

— Не только поэтому, — угрюмо заметил Греков. — Если мы не можем сократить собственную внутреннюю отчетность, тогда о чем говорить? — Он продолжал подписывать бумаги.

Ага, письмо из «Экспортприбора». Греков пригладил ладонью белую мелованную бумагу с грифом, заполнившим половину листа. Грамота, а не фирменный деловой бланк. Надо выделить кандидатуру для командировки в Польшу… Ну вот, кажется, все. Конец бумагам.

Греков захлопнул папку и с любопытством посмотрел на Глизарову: долго она будет разглядывать книжный шкаф? Он видел нежную белую шею, проглядывающую сквозь каштановые волосы, спадающие на спину. Пора бы и обернуться, не в гости пришла.

— У меня к вам предложение, Анна Борисовна. Это касается непосредственно вас как инженера по труду. Если мы переведем нормировщиков в цехе на сдельщину? Слишком они спокойно сейчас живут. А если их заинтересовать рублем — глядишь, и зашевелятся. Изыщут такие резервы, какие нам и не снились, а?

— Это идея не ваша, а Всесвятского, — проговорила Аня, помедлив, словно справляясь с какими-то мыслями, имеющими к данной теме весьма отдаленное отношение. — Ему тогда не разрешили в облсовпрофе.

— Положим, идея не только Всесвятского. — Греков побарабанил пальцами по бумагам, оставленным «вельветовыми пижонами». — По новой реформе мы имеем право…

— Я не думаю, — нетерпеливо перебила Глизарова. Она водила пальцем по стеклу, рисуя какие-то фигурки.

Греков поднялся и подошел к шкафу.

— Что с вами? Вы чем-то расстроены?

Аня испуганно взглянула на дверь — наверняка в приемной все слышно.

— Пожалуйста, потише. — Она прислонилась плечом к шкафу. — Конечно, я расскажу. Мне позвонили по телефону… Какой-то мужской голос… Он сказал, что я вам вешаюсь на шею. Что вы специально Шарика уволили, чтобы со мной видеться чаще…

— Кого уволил? — не сразу сообразил Греков.

— Шарика. Всесвятского, — уточнила Аня. — Что у вас семья, а я эту семью разбиваю. Что вы аморальный тип. Что вам плевать на завод ради личных интересов. Окружили себя подхалимами… И много всякой гадости еще наговорил о вас, обо мне…

Аня смолкла, опустив руки и склонив голову.

— И вы не положили трубку? — наконец произнес Греков.

— Я так растерялась…

— Эх вы! Испугались какого-то сплетника. Ведь все это ложь. Так чего же пугаться? Главный инженер — аморальный тип? Ему личное дороже общественного? А вам-то какое до этого дело?

— Да, да, — вяло согласилась Глизарова и улыбнулась печальной улыбкой.

Она вернулась к столу и принялась медленно завязывать папку. Ей, наверное, хотелось еще что-то сказать. Греков ждал, понимая, что это ни к чему и может лишь усложнить их отношения, направить по неверному пути.

— Я ничего не боюсь, — решительно произнесла Аня, вскидывая на Грекова темные глаза.

И Греков спасовал. Он улыбнулся ей как можно приветливее. Аня приняла этот ход, ибо улыбка Грекова оставляла в ней надежду на то, что когда-нибудь, возможно, что-то изменится. Она взяла со стола папку и вышла.

От грязной снежной хляби асфальт казался мягким. Дворники скрежетали широкими деревянными лопатами. Снегоочиститель железными лапами торопливо захватывал развалистую массу и выплевывал ее нескончаемым потоком в понуро бредущий следом замызганный грузовик.

Греков перешел на другую сторону улицы. Больница сверкала ранними вечерними огнями за спутанными прутьями обнаженных деревьев. Снег в больничном сквере был чист и даже слегка похрустывал, словно новенькая крахмальная скатерть.

Греков хорошо знал расположение больничных отделений — отчасти потому, что когда-то отлеживался со своей печенью, а отчасти оттого, что в женском терапевтическом отделении работала ординатором Шурочка и ему доводилось заезжать к ней по разным поводам. В больнице его знали и халат выдали без промедления.

Гмырю он увидел сразу, как только вошел в палату. Тот лежал на кровати, запрокинув голову. Кроме него, в палате было еще двое больных, увлеченных игрой в шахматы. Греков подошел поближе — не спит ли? Гмыря повернул голову, вгляделся и возбужденно приподнялся на локте.

— Господи, Геннадий Захарович? Вот так гость! — Гмыря засуетился. Рубашка сползла с плеча, открыв бледную, покрытую редкими седыми волосами кожу.

Греков присел на табурет, жестом успокаивая разволновавшегося старика.

— Ну как, Василий Сергеевич? Скоро на улицу выпустят?

— Куда уж мне! На погост пора.

— Ну, ну. Что за настроение? — Греков обвел палату взглядом. Белые чистые занавески. Светлые свежевыкрашенные стены. У каждой кровати подсветка.

— Хорошая палата, — произнес он.

— И кормят неплохо, — выдохнул Гмыря.

Греков спохватился и полез в карман, извлекая апельсин и плитку шоколада.

Гмыря протестующе всплеснул руками.

— Мне всего носят, палату на содержание взял!

Греков положил апельсин на тумбочку, отодвинул какие-то таблетки и микстуры.

— Не дают вам поболеть спокойно? И тут достают. — Греков кивнул на разграфленный лист бумаги.

— А я сам просил. Это мой оперативный график по экспорту. Ну как там дела?

Греков принялся обстоятельно рассказывать о заводских делах. Гмыря слушал внимательно, не прерывая, боясь, чтобы у главного инженера не пропала охота говорить о работе. Гмырю интересовали конкретные вопросы: есть ли телеграмма-подтверждение из Караганды о покупке грех шахтных сейсмостанций, в каком состоянии экспортные градиентометры и есть ли на них вызов? Связываться лишний раз с «Экспортприбором» ему не хотелось, хотя он и любил ездить в командировку именно в это учреждение, расположенное на шумной московской площади. Массивные дверные ручки и мягкие ковровые дорожки внушали уважение, а бесчисленные коридоры скрадывали любой громкий разговор. Это Гмыре нравилось. Солидно. Чувствовался масштаб. Там не встретишь «толкачей» из экспедиции. Впрочем, честно говоря, Гмыря души не чаял в этих прожаренных степным геологическим солнцем парнях, привозивших с собой не только справки-доверенности на получение прибора, но иной раз и вяленую рыбу, сушеный урюк. В этих парнях была частица его молодости.

— Кстати, ваш заместитель с трудом нашел мне номер заказа ростовского завода, — укоризненно сказал Греков.

Гмыря глубоко вздохнул.

— Гм… Что он вообще может найти? Он же еще мальчик.

— Не скажите. Он должен заменять вас при надобности, — не скрывая недовольства, произнес Греков. — К тому же ваш заместитель закончил техникум.

— Что там техникум! Для того чтобы разобраться в моей системе учета, надо закончить две академии. Зато потом будет так же просто, как играть на барабане. Когда я выберусь из этой больницы, я специально дам урок, как пользоваться моей системой.

— Я с двойным нетерпением буду ждать вашего выздоровления, — примирительно произнес Греков.

— Хотите сказать, научи мальчика работать — и катись на все четыре стороны?

— Нет. — Греков улыбнулся. — Я хочу сказать: работайте столько, насколько вас хватит, но не забудьте и о своей смене.

— О! Это ответ. Между прочим, главный учитель — это самостоятельность и личная ответственность. Пока ее нет, человек всегда будет мальчиком. У меня есть пример из жизни. В Херсоне жила одна семья…

— Браиловские?

— При чем здесь Браиловские? И откуда вы знаете Браиловских? — удивился Гмыря, но, вспомнив беседу в арбитраже, успокоился. — Другая семья. Суховейко, кажется. Они жили от нас через балку. Портные. И у них рождались девочки. Какое-то несчастье. Что ни год — новая девочка. Это ж надо! Наконец соседи обратили внимание и сказали этому Суховейко: сколько же можно? Ты представляешь всю ответственность, какую берешь на себя за подобный факт? Кто будет девочек защищать от хулиганов? Кто будет продолжать фамилию? Суховейко крепко задумался. Действительно, ответственность. И что вы думаете? У него родился мальчик. Потом еще мальчик. Словом, четыре девочки и три мальчика. Вот что значит ответственность, а вы говорите! — Гмыря умолк. Он давно так много не разговаривал и устал.