Исповедь соперницы - Симона Вилар

Молодой Альрик указывал на меня.

— Смотри, дедушка, вот сидит внук славного Гарольда Годвинсона.

Старый Торкиль удивленно таращил на меня выцветшие голубые глаза. Он был очень стар и порой плохо понимал, что твориться вокруг. Но для саксов он был словно живой реликвией, соратником Гарольда. Старик отлично помнил все, что происходило в дни его молодости, но новые вести забывал тотчас, как услышит. И глядя на меня, никак не мог взять в толк, отчего Альрик считает меня внуком славного Гарольда, если я — ни дать, ни взять, — нормандский барон.

Сам Альрик мне нравился. Я знал его как рачительного хозяина, приветливого соседа и любящего мужа. Ему сейчас было около девятнадцати, с тринадцати лет он был обвенчан с маленькой резвушкой Элдрой, жили они в дружбе и согласии, хотя детей Бог им не дал. Элдра горевала по этому поводу, но люди говорили, что супруги еще достаточно молоды, чтобы еще успеть обзавестись целым выводком сыновей. И глядя сейчас на Альрика, я не понимал, что его втянуло в эту буйную компанию. По натуре он был мягок, да и внешность имел по-женски нежную — невысокого расточка, с золотистыми кудрявыми волосами, красивыми чертами лица, но весь в веснушках, свыше всякой меры.

Но самым дерзким и опасным среди саксов был конечно Хорса из Фелинга. Хорса был моим ровесником и мне трудно передать, что я почувствовал, когда увидел его впервые. Он был поразительно похож на моего отца. Этот хищный ястребиный нос, эта манера чуть кривить рот в усмешке, эти залысины на высоком лбу. Я гнал от себя подобные мысли, зная, что его мать Хорсы, леди Гунхильд, слывет очень достойной и почтенной женщиной, но со сходством ничего поделать нельзя. Выходит, мы были зачаты почти что в одно время.

Оттого-то Хорса и привлекал мое внимание. Хорса был ярким, неугомонным и очень опасным. Сильный, плечистый, но жилистый и подвижный, он был настоящим хищником. Даже в его чуть раскосых рыжих глазах было что-то от опасного животного.

Хорса был неплохо образован, а наши старые песни и сказания знал назубок. И он поднимался за столом, сжимал в руке окованный рог и начинал декламировать:

— Славный! Припомни,наследник Хальфдана,теперь, даритель,когда я в битвуиду, о всемудрый,что мне обещано:коль скоро, конунг,я жизнь утрачу,тебя спасая,ты не откажешьсяот славы чести,от долга отчегои будешь защитоймоим сподвижникам,дружине верной,коль скоро я сгину…

При этом Хорса выразительно глядел на меня. Да и не только он. Все они смотрели на меня горящими взорами, решив, что я должен стать новым Боэвульфом,[18] вести их в бой против нечисти — норманнов, и тогда они будут готовы отдать за меня жизнь. Чтож, это их мнение. Я не разубеждал их, но и не поддерживал. Просто слушал Хорсу, попивал эль, видел, как на глазах моих гостей, этих суровых закостенелых варваров, наворачиваются слезы.

— Ах какие люди правили в старину! — вздыхал тучный Бранд, вытирая глаза огромными, похожими на клешни руками. — Боэвульф и…

Я вмешивался, говорил, что в «Боэвульфе» говорится не об англичанах, а Гармунд, Оффа и Эормер, единственные саксы в поэме. Но Бранд только махал на меня руками. Хорса же не унимался.

— Белый Дракон![19] Постоим за старую добрую Англию! Помянем ее великих королей!

Я пил вместе со всеми. В голове у меня уже шумело и я становился злым — верный признак, что я пьян. Пока я хоть что-то соображал, я воздерживался от споров с этими помешанными на старине саксами. Но от эля, вин, меда словно сам черт тянул меня за язык.

— Помянем, помянем! — вскакивал я. — Клянусь кровью Господней, нам есть на кого равняться из прошлого: царствования Эгберта, Альфреда Великого и Этельстана и впрямь были славными. Но уж как разворовал Англию, валяясь в ногах в викингов, Этельред Неспособный! А Эдвард, прозванный Исповедником…

— Молчи, пес! — взрывался Хорса. — Наш Эдвард Исповедник был святой!

— И полнейшее ничтожество, замечу. Если бы он помнил о своем долге дать стране наследника, а не обещал трон то Вильгельму Нормандскому, то вдруг возвышал Гарольда Годвинсона — стала бы Англия яблоком раздора между саксами и норманнами?

Тут я коснулся запретного. Осквернил их главную святыню — память о прошлом величии, которое в их глазах ничто не могло поколебать. Но я был пьян, все вокруг плыло, хотя я и заметил, как сидевший у порога мой верный Пенда медленно положил руку на рукоять меча. Но саксы — не нормандские рыцари. Те за малейшее оскорбление готовы вызвать на поединок, хватаются за мечи. Саксы же в этом отношении не так скоры. В своем роде. Ибо едва до них доходит гнев, они действуют по старинке — точнее, начинают драку.

Так и вышло. Начал потасовку Хорса. Схватив кубок, он запустил им в меня, но промахнулся и угодил в благородного Бранда. Тут же сосед Хорсы заехал ему по уху за такое оскорбление их главы. И началось — крики, беготня, удары, проклятия, треск и стук ломаемой и опрокидываемой мебели. Кто-то повалил мое кресло. И мне стоило немалого труда даже встать на четвереньки.

— Белый Дракон! Саксы! Белый Дракон! — орали вокруг.

Последнее, что я помню из своего убежища под столом, так это мельтешение ног и как молодой Альрик оттягивал в сторону своего воинственно размахивавшего полуобглоданной костью деда Торкиля. Потом все померкло и я заснул. Даже не почувствовал, как Пенда, словно заботливая нянька, вынес меня на руках из зала.

Пробуждения после подобных пирушек были мучительны. Жажда, головная боль, жжение в желудке, словно глотнул уксуса. Одно хорошо — весть, что неспокойные гости уже разъехались. До следующего раза, как я выкрою время посетить усадьбу. Ибо если саксы и были вспыльчивы, то и быстро отходили. Я сам был их племени и был такой же. Поэтому приму их, как хозяин, едва они вновь посетят меня.

А пока я отправлялся по делам. И, великий Боже, как же было приятно нестись легкой рысью навстречу туманному восходу солнца! Таким мягким золотистым восходом можно было любоваться лишь на таких вот равнинах, где на много миль не видно ни единого холмика. А вокруг колосилось жнивье: ячменные нивы, рожь, даже пшеница, какую я посеял на своих угодьях. На север от них начинались заливные луга фэнов, где крестьяне пасли свой скот. Слышалось блеяние овец и им отвечали ягнята. В голубоватой туманной дымке я видел их тени. Овцы оказались очень прибыльным делом в Англии, приезжие фламандские купцы хорошо платили за шерсть и, как я узнал, цены на нее возрастали из года в год. Но кроме овец у меня были и другие планы. На счет моих лошадок.

Привезенные из палестины, легконогие, с атласной шерстью и стелющимися по ветру хвостами — они благоденствовали на тучных лугах Норфолка. Я заехал поглядеть на них по пути и был просто восхищен. Что в мире есть прекраснее, чем добрые кони — эти совершенные создания Божьи? Впрочем, ехал я сюда не любоваться, а выслушать отчет старшего конюха о том, что все мои кобылы жеребые и следующей весной ожидается приплод. Так же обстояло дело и с теми лошадьми местной породы, которых случали с арабскими жеребцами.