Идеальная мишень - Чингиз Абдуллаев

Место здесь тихое, уютное. Любой разведчик может только мечтать к старости поселиться в таком месте, чтобы предаваться в тиши неспешным воспоминаниям. Я остановил машину, огляделся по сторонам. Конечно, в конце улицы стоит этот проклятый «Фольксваген».

Я вышел из машины, чтобы пройти к дому, в котором живет Кребберс. Рууд Кребберс, бывший связной Труфилова, с которым тот работал в Европе. Если Труфилов захочет остаться в Европе, он не должен миновать этот домик. Если, конечно, он не рассчитывает на такого упорного «следопыта», как я.

По моим данным, Кребберс живет один. Он уже на пенсии, владеет небольшим домиком и кучей акций разных компаний. Раньше советским агентам хорошо платили. Разговоры о том, что на нашу бывшую страну все работали по идеологическим мотивам, разговоры для дураков или дилетантов. Наверное, были и порядочные люди, верящие в идею. Конечно были. Но большинство агентов работали за деньги.

Кстати, наши доморощенные предатели, которые были агентами западных стран, тоже работали за деньги. Мне всегда смешно читать, как они доказывают, что к предательству их толкала идея. Я ведь знаю, что все это вранье. Я подполковник КГБ, проработавший в Первом главном управлении много лет, и я знаю, что все эти Шевченки, Гордиевские, Резуны-Суворовы просто продажные шкуры, а никакие не герои. Для меня и Калугин такой же предатель, как и все остальные. Человек, который отрекается от своей прежней жизни, всегда самый страшный предатель, ведь в конечном счете он предает свою жизнь и свою память.

Меня всегда поражала двойная мораль разведчиков. Работающие на нас агенты считались героями, а те, кто против, — предатели и подлецы. Впрочем, так было всегда и везде. С точки зрения нашего бывшего ГРУ, мистер Кребберс был прекрасным человеком и достойным гражданином. С точки зрения голландской службы безопасности, наверняка был чем-то принципиально иным.

Я обхожу дом. Он старый, но не запущенный. Соседние дома расположились довольно далеко от него. Я звоню в дверь. Тишина. Заглядываю в окна.

Голландская традиция не вешать занавесок меня изумляет. Говорят, эта привычка осталась еще с тех пор, когда страна была во власти испанцев. Тогда по приказу кровавого герцога Альбы все занавески в городе были сняты, чтобы сидевшие в своих домах голландцы не замышляли ничего против оккупантов.

Сквозь стекла я рассматриваю внутренние помещения. Неужели здесь никого нет? Как это глупо. Зачем тогда я приехал в Хайзен? А если господин Кребберс давно умер? По моим данным, ему немало лет. Он ведь был осужден десять лет назад. Правда, его осудили только на восемь лет, и уже через пять он вышел, но, возможно, переехал в другое место. Тогда почему мне дали этот адрес? Полковник Кочиевский не мог ошибиться. Еще раз обхожу дом и довольно громко стучу.

Громко, изо всех сил.

Наконец слышу шаги за дверью. Кто-то спускается со второго этажа, затем подходит к двери и спрашивает:

— Кто вам нужен?

Я не знаю голландского, но я говорю по-немецки. Мы получили довольно неплохую подготовку, и просто так звание подполковника в КГБ не давали. Я хорошо говорю на двух языках — немецком и английском. При желании могу изъясняться и на французском. Для путешествия по Европе вполне достаточно. По данным Кочиевского, Кребберс обязан знать немецкий язык.

— Простите, — говорю я хозяину дома, — можно видеть Кребберса, герра Кребберса.

— Что вам нужно? — Вопрос хозяина звучит грубовато, словно я рекламный агент, назойливо предлагающий свою продукцию.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Я не желаю с вами разговаривать. Уходите.

— Мне нужно…

— Я не встречаюсь с журналистами, — Прохрипел он, — убирайтесь.

— Я не журналист, — я решился открыться, у меня тоже есть терпение. — Я друг Дмитрия Труфилова…

Наступило долгое молчание. Затем дверь осторожно открылась. Медленно, со скрипом. Странно, здесь двери обычно не скрипят. Их или хорошо пригоняют, или потом хорошо смазывают. Хозяин уставился на меня слезящимися красноватыми глазами:

— Я не знаю никакого Труфилова. Что вам нужно? Зачем вы явились?

Для иностранца воспроизвести незнакомую фамилию «Труфилов» достаточно сложно. Да почти невозможно. Этим Кребберс невольно выдал себя. Я не говорю больше ни слова. Молчание затягивается. Посторонившись, он пропускает меня в дом. Затем, тщательно закрыв дверь, снова смотрит на меня.

— Что вам угодно? Если вы думаете, что меня можно заставить работать, то вы ошибаетесь. Я отсидел пять лет. По-моему, вполне достаточно. Я не знаю, кто вас прислал — русские, немцы или наши. Но в любом случае вы ошиблись. Я не стану с вами разговаривать и не желаю ничего слышать о Труфилове.

— У меня только один вопрос…

— Я не буду отвечать на него, — перебивает меня упрямец, — уходите.

Напрасно он меня впустил. Такого гостя не так легко выставить. И свой единственный вопрос я ему все-таки задал:

— Вы видели Труфилова после того, как вышли из тюрьмы?

Он вздрагивает и смотрит на меня. Вздрагивает еще раз и отрицательно мотает головой.

— Так что вам все-таки нужно? — почти жалобно спрашивает старик, который уже изрядно пострадал из-за своих связей с Труфиловым. — Почему вы не хотите оставить меня в покое? Я уже обо всем забыл. А вы снова и снова пытаетесь напомнить мне…

— По моим данным, Труфилов скрылся в Европе. Скажите только, где его можно найти?

— Понятия не имею. Мне кажется, вы ищете его не там, где нужно. Он знал, что со мной произошло. Знал, что меня посадили. Возможно, и теперь за мной наблюдает наша служба безопасности. И мне опять придется давать объяснения, кто вы такой и откуда приехали. Я прошу вас уехать. — Он смотрит на меня, и я вижу в его глазах боль. Мне знакомо это чувство растерянности и опустошенности, ощущение разбитой жизни, такое невозможно сыграть. Мне это так знакомо. Я больше не хочу мучить старика.

— Простите, — говорю я ему, поворачиваясь к двери. Весь разговор мы провели стоя, он даже не предложил мне сесть. — Может быть, вы знали его друзей? — Я все еще пытаюсь выудить у Кребберса хоть какую-нибудь информацию.

Он отрицательно мотает головой. Ясно, что он ничего не скажет. Людей, которых он знал и с которыми был связан, он либо выдал раньше, либо постарался забыть. В любом случае старик не скажет мне больше, чем сказал на суде. Его рука тянется к замку, открывает дверь и жестом показывает мне на улицу.

— До свидания. — Я мог бы сюда и не приезжать. Человек, отсидевший в тюрьме пять лет, — это пустой номер. Ни один нормальный разведчик не будет искать убежища в его доме. Достаточно посмотреть в глаза Кребберсу, чтобы все понять. Я выхожу из дома. Смотрю в конец улицы. Оба моих преследователя все еще сидят в салоне своего «Фольксвагена». Отсюда я их четко вижу.

— До свидания. — Я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы уйти.

— Зачем вы приезжали? — звучит у меня за спиной вопрос. Я поворачиваюсь. Действительно, ему трудно понять, зачем я приезжал. Если я связной российской разведки или бывший друг Труфилова, то я не могу быть настолько наивным, чтобы не понимать ситуации. Но как объяснить Кребберсу, что у меня совсем другая задача. Что я обязан найти своего «друга» Труфилова, чтобы следующие за мной «ангелы смерти» навсегда оставили его в Европе. Как мне объяснить Кребберсу, что Труфилов главный свидетель и без него германский суд не выдаст Чиряева. Боюсь, что он ничего не поймет, поэтому я только пожимаю плечами. Мои преследователи все еще сидят в своем автомобиле.

И в этот момент раздается характерный щелчок. Затем второй. Я знаю этот звук — противный звук жужжащей пули, пролетающей мимо. Оборачиваюсь и вижу, как падает Кребберс. Он ловит воздух губами, пытаясь что-то сказать, и сползает на пол. Его застрелили! Я вижу, как пузырится кровью его одежда и алые пятна застывают в двух местах, где ее прострелили. Господи, только этого мне не хватало.

Я делаю шаг к старику, чтобы помочь ему, и в это мгновение понимаю, что помочь ему я уже не смогу. А если сделаю следующий шаг и дотронусь до него, то мои отпечатки пальцев будут растиражированы по всей Европе, и тогда мне нечего рассчитывать на дальнейшее продолжение путешествия. Я все понимаю и поэтому, застыв, смотрю, как он умирает у меня на глазах. Но почему они стреляли? У нас ведь была негласная договоренность. Они должны устранить только Труфилова.

Почему они стреляли в Кребберса?

Я поворачиваюсь к «Фольксвагену». Оба моих преследователя сидят в машине. Никто не выходил из салона. Один из них даже открывает дверцу машины, чтобы высунуть голову и взглянуть на меня. Им тоже не нравится моя поза. Оттуда ни один из них не мог бы попасть в Кребберса, не тот угол полета. Да и пули вошли в него спереди. Господи, неужели здесь есть еще кто-то! И если стреляли не мои преследователи, тогда кто же?