Заложники любви - Эльмира Нетесова

   Он знал, что Софью разыскал Прохор. Хотел наладить старые отношения с бывшей любовницей, но не получилось. Подналадила его баба, так и не дослушав; за что выгнала жена и отказались дети, почему остался один, без семьи и друзей. Софья не захотела менять свой уклад и жила в доме тенью Елизаветы, не меняя в своей судьбе ничего.

   Егор Лукич много раз говорил ей, что стоило бы присмотреть порядочного человека, хозяина дому, но Софья осталась глухой к этим советам. Она старела, седела и только сама знала, что ошибки в жизни случаются роковыми, какие могут перевернуть всю судьбу и саму душу...

   Егор Лукич ни в одном дне не знал ни покоя, ни отдыха. Он постоянно был чем-то занят, об отдыхе человеку некогда стало вспоминать. Вот и недавно, позвали друзья на рыбалку, отдохнуть на природе предложили, а человек от этого отвык. Слишком мало времени оставалось для себя. А друзья заставили вспомнить. И растерявшегося, усадили в машину, поехали за город, даже не спросив согласия.

   —  Ты отвлекись, расслабься, отбрось все заботы. Не думай о своих отморозках. Обойдутся они без тебя один день. Ведь должен быть у каждого из нас выходной день. Нельзя себя к работе цепью приковывать. Ну, стоит ли вот так себя мордовать, тебя дома вообще не бывает. Жена в лицо забудет. Хоть ее пощади!

   Лукич удивился:

   —  Она вам жалуется?

   —  Пока нет. Но сами понимаем. Легко ли ей все время жить в ожидании!

   —  А у вас разве иначе? Что делать, она знала, с кем связывает судьбу. Я ей честно говорил, что ее ждет? — вспомнил то время, когда был совсем молодым.

   —  Моя тоже бурчала, что дети знают меня по фотографии. А что сделаешь, если ухожу из дома, когда детвора еще спит, а возвращаюсь, они уже третий сон видят. Выходных тоже нет. То вызов на происшествие, ю срочное задание, и так каждый день уже какой год! — пожаловался криминалист.

  —   Отдыхать некогда, скучать не приходится. Свою детвору упускаем. А куда деваться? Вот вчера повезло, вернулся домой пораньше, думал ванну приму, поужинаю по-человечески, не на ходу, как всегда. Хотел выспаться. А домой пришел, там война.

  —   С чего? — удивился Егор Лукич.

  —   Сыну всего восемь лет, а он уже курит. Совсем шкет сопливый! Жена, конечно, в крик, за полотенце взялась. Скрутила в жгут и по заднице мальчишку лупит. Тот орет, будто его убивают и все брешет, что не курит, словно взял на время подержать, у тех пацанов карманов не было. Ну, а тут я нагрянул. Спрашиваю сына:

  —   Давно куришь? А он и мне лапшу на уши крутит. Велел дыхнуть. Он рот рукой закрыл. Понятно, оттуда, как из пепельницы понесло. А ведь всего восемь лет! Дал ему по заднице ремнем, сам потом до полуночи не мог уснуть. Кто виноват, если нет времени заняться пацаном. Жена тоже работает. Вот и одичал, сам себе хозяином стал! — сетовал человек.

   —  У тебя хоть пацан, в подоле не приволокет. А у меня дочка! Всего двенадцать лет. Совсем мелкота, уже на дискотеке отметилась. Со взрослыми парнями тусуется соплячка. Уже красится под туземку. А одевается как! Будто с панели сбежала на перекур. Ну, приловил за лохмы, наподдал как положено и домой за ухо приволок мартышку. Так пригрозила, что из дома сбежит насовсем. Меня придурком обозвала, ментом поганым! Попробовал бы я в ее годы такое отцу сказать, убил бы на месте. А эта плюгавая мелкота еще из спальни что-то кричала. Я у нее окно гвоздями забил, чтоб не выскочила на улицу!

  —   А мой сын мне в ботинки гвозди насыпал. Отомстил за ремень подлец,— усмехнулся оперативник. Ну, я ему тоже устроил. Кнопок насыпал под одеяло, рассмеялся взрослый человек.

  —   Эх, Вася! Почаще бы свое детство вспоминал. Уж, каким был сам, твоему сыну и не снилось! Как я; с тобой помучился! Скажи честно, во сколько лет стал курить? — спросил оперативника Егор Лукич.

   —  Да ладно тебе наезжать, я все ж отец теперь. Чего нынче детские лямки дергать?

   —  Тебя лупили за курево?

  —   Еще как!

  —   Сам курить бросил? Или отец заставил?

   —  Понимаешь, со страху про табак забыл. Испугался. Все потому, что в беду влетел. Ладно бы только сам. А тут со мною двое младших были. Вот так и пришли на! сенокос, родителям хотели помочь сгрести сухое сено. Когда устали, влезли на копну отдохнуть. Старшие уже; далеко ушли. Мы и воспользовались, закурили. Никто ж не видит. Ну и распустили блаженные слюни, мужиками себя почувствовали. Но вскоре сморило всех. Один за; другим уснули, а сигареты не погасили, забыли о них. Они и попадали из рук. Мы и не почуяли, как под нами копна задымилась. Затлелась, а потом огнем взялась. Хорошо, что люди заметили и прибежали, выдернули нас с горящей копны полуживых от страха. Конечно, поняли все. А мне так стыдно было и сено жалко. Ведь той копны корове на две недели хватило бы...

  —   Отец бил тебя?

   —  Нет! Он так испугался, что мы сгореть могли даже не проснувшись, он сгреб нас в кучку, долго от себя на отпускал, все оглядывался, живы ль мы? Любил он меня, потому пальцем не тронул, и не ругал.

  —   А почему курить бросил?

   —  Со стыда перед отцом. Тогда мы старших уважали и боялись. Даже взрослыми слова поперек не говорили. Не то что мой шкет, совсем мелкий, а уже бессовестный! И на меня такое может брехнуть, что будь взрослым, по соплям бы вмазал круто. Здесь же глянул на задохлика, и вломить некому. Разве что в угол воткнул задницей, а он оттуда мне рожи корчил. Я ему пригрозил, что если еще увижу, что курит, на все лето к бабке в деревню отправлю, к теще своей. Вот этого он испугался. Тещу сын не любит и не дружит с нею. Сразу успокоился, прощенье просить стал, проняло! Но если б знал, что самого туда только под автоматом выгнать можно, долго бы потешался надо мной.

   —  Меня отец всего один раз в жизни побил. Я и теперь это помню. Уж сколько лет прошло. Папка умер, л я забыть не могу,— заговорил водитель, седой, спокойный человек, прошедший Афган и Чечню. Он редко рассказывал о себе, еще реже улыбался.

   —  Достала меня бабка! Ну, такая вредная была! Случалось, идем спать на чердак, она, как сдуру заставляет мыть руки и ноги. Если суп не доел, за ухо ловила. Молоко парное пить вынуждала, а меня от него понос пробирал. Но бабка не верила. Случалось, пойду на речку с пацанами, она за мной с хворостиной, домой возвращает, одного, без себя, никуда не отпускала, ну, хоть тресни! Короче, готова была на цепи, как бычка, водить. Бывало, сорву яблоко с ветки, она из рук его выхватит и дребезжит:

  —   Не смей его жрать, оно не спелое, потом издрищешься, всю ночь в лопухах просидишь. И так во всем!

  —   Так что ж ты ей отмочил? — полюбопытствовал Лукич.

  —   Она больше всего на свете мышей боялась. Вот и решил перед отъездом в город за все разом отплатить. Отнял мышь у ее кота, еще живую и забросил бабке за шкирняк, когда корову доила. Ну, мыши не понравилось, царапаться, пищать стала. А бабка, как выскочила из-под коровы, заметалась по сараю, глаза от страха шире доенки стали. А мышь в кофте, по спине бегает. И тоже кричит, на волю просится. Я стою, от смеха в штанах мокро. Бабка вдруг молодость вспомнила и встала возле катуха кверху ногами. Сама кричит дурным голосом, дергает ногами, а мыши все по барабану. Не хочет вылезать, кота боится или меня, но за что-то зацепилась намертво. У бабки все заголилось. Вылетели деньги, какие в чулке от деда прятала. Ну, он! и возник на ту минуту. Умный был старик, сначала все деньги подобрал, спрятал в портки к себе, а потом бабку на ноги поставил, чтоб не срамилась и скотину не! пугала. Сдернул с ней кофту, мышь и выскочила. А бабка на меня отцу пожаловалась за глумленье. Ведь после той стоячки кверху ногами у ней спина согнулась в коромысло на целую неделю. Отец, понятное дело, по свойски наказал меня. Поймал во дворе, да так вломил, что я уже в городе с неделю на задницу сесть не мог. Ох, и ругал бабку за все разом. И больше никогда не! приезжал к ней в деревню, обиделся. А уж отца боялся, как огня.

   —  Ко мне тоже недавно один пожаловал. Вот это папашка! Первый раз за все годы своего сына навестил. Целый капитан первого ранга! Я всяких генералов, капитанов за свою жизнь повидал. Но такого впервой. Какая палуба его выдерживала? Перед ним громадный холодильник грудным младенцем покажется. Он, как вошел в дверь, в вестибюле темно как ночью сделалось, ни света, ни сквозняка сквозь него. И прямо от порога, как рявкнул:

   —  Яшка! Ты где шельмец?! У меня чуть окна не посыпались от его голосочка. И хоть сам габаритами и весом не обижен, тут струхнул,— улыбался Лукич.

   —  А что там за Яшка? — спросил криминалист.

   —  Да был такой отморозок. Уж сколько лет с ним мучались. Кобель такой, что пробу ставить негде. Всех баб и девок в общаге перепортил. Зависали на него все до единой. Ни совести, ни стыда у козла не имелось. Но нашел на башку мороку. Зацепил на какой-то бабе сифилис и попал в вендиспансер. Ну, так-то не долечившись, трижды сбегал, пока его под замок не посадили. Всю задницу в решето искололи, таблетками запичкали. А тут только выпустили, хотел к бабам сорваться, но папашка кайф ему обломал. Узнал, что с его сыном и где лечился. Ну и прижучил он Яшку. Так и сказал ему: