Заложники любви - Эльмира Нетесова

   —  А знаешь, Егор прав! — Он сказал горькую, но правду,— согласился криминалист.

   —  Из-за этой самой горькой правды он за все годы по службе не продвинулся, потому что не умел язык за зубами держать. А начальство таких не уважает и тормозит. Эта его правда всем поперек горла колом стояла! Вот и отправили в общагу! Как овцу на закланье! — вспотел оперативник от негодования.

   —  А ведь у него получилось!

   —  Справился человек! Значит, верно поступал. И там его поняли. А у других кишка тонка стала. Никто на его место не соглашался. Все отказались. Знали, что не потянут и не справятся. Оно и тебе стоило бы призадуматься, чтоб не вспоминать запоздало все, о чем он тебе сказал. Ведь мы и впрямь зачерствели. И не из-за занятости! Разучились слушать и думать, не решаемся говорить правду в глаза друг другу. Считая все это личным делом каждого. А жаль!—вздохнул криминалист, добавив:

  —   Кстати, многие сегодня жалеют об уходе Лукича из райотдела. Недавно начальник пожалел о том. Ох-х, и не зря...

  Люди молча сели в машину, даже не оглянувшись на короткий привал, где мечтали хоть немного отдохнуть и расслабиться. У каждого на душе остался свой осадок и раздражение. Никто не думал вернуться сюда и скором времени, все хотели поскорее забыть часы, проведенные вместе.

  Лукич тоже не хотел возвращаться сюда. Но через неделю, приехав утром на работу, вдруг увидел Шурика, поспешно вошедшего в двери общежития. Он поискал тазами коменданта, торопливо подошел:

  —   Як тебе, Лукич! На пару минут,— сказал потухшим голосом и как-то виновато опустил плечи:

   —  Не сердись. Прости меня, дурака. Если бы я вовремя тебя послушал, все могло сложиться иначе. А теперь вот кругом виноват.

  — Что случилось, Сашок? — спросил участливо.

  —   Поздно спохватился, понимаешь! Затянул примирение. Время упустил, потому что, как ты и говорил на рыбалке, ни ума, ни тепла не хватило. А нынче кого винить кроме себя? Одни беды кругом.

  —   Что случилось? — встревожился Егор.

   —  Нет никого у меня, понимаешь? Ни отца, ни брата. Оба ушли, оба умерли, я даже не простился и не был на похоронах. Какая теперь разница кто из нас прав, а кто виноват. Их нет, а я один на один со своими обидами остался. Как это больно, до невыносимого. Мы расстались, не успев проститься и простить. Как жить теперь, Лукич? — говорил человек, с трудом глотая воздух.

  —   В жизни нет лишних людей, есть непонятые. Потому, они мало живут. Им холодно среди нас и неуютно,— ответил Титов тихо.

  —  Давай помянем моих! Я потерял обоих, а с ними и себя частично! Ты, прости меня за рыбалку. Много лишнего я наговорил тебе! Прости и не обижайся,— просил оперативник.

Глава 4. ПРОЩЕНЬЕ

   —  А я ее не обижала, даже ничем не обозвала, хоть и надо было, заслужила по самые уши. Но я сдержалась и тогда, промолчала, хоть душа кричала. Много чего могла сказать, да язык за зубы спрятала. А эта сволочь, чего только не натрепала на меня. Навроде, я их семью разбила. Но это брехня! — размазывала баба слезы по щекам.

   —  Чего ж вы теперь хотите? — смотрел Лукич на зареванную женщину растеряно.

   —  Знамо чего! Домой воротить сына! — ответила поспешно.

  —   Но я его не держу! Пусть идет. Здесь никого насильно не держим. И к себе за руки не тащим. Пришел сам, ну и живи! Не хочешь, уходи! У нас общежитие и принудиловки нет. Любой человек самостоятельно решает, где ему лучше жить! Но, не вселять, не выселять по своей прихоти и без причины не имею прав!

   —  Но вы тут хозяин. Как скажете, так и будет. Мой Лешка человек послушный. Если вы ему велите, он воротится домой, ко мне.

   —  Да какое имею право навязывать ему такое? Он спокойный человек, живет, не нарушая правил, за что его выселять стану? Как предложу такое, вы соображаете? — возмущался Титов.

   —  Лешка только вас послушается, больше никого! — гундосила баба.

   —  В своих семейных делах разбирайтесь сами и меня не впутывайте.

   —  Егор Лукич! Вы тоже отец, должны меня понять!

   —  Я посторонних не просил решать семейные проблемы. Сам справлялся как мог.

  —   Вы мужчина, вас слушались.

  —   А где Лешкин отец? Почему не поможет?

  —   Давно не живет с нами. Сынок в первом классе учился, когда тот прохвост бросил нас одних.

  —   Сам ушел иль помогла?

   —  Я его не прогоняла. Не я, он к нам всегда придирался. Все ему не нравилось, не я, не сын не могли угодить. Не умели быть культурными.

  —   Это как? — не понял Титов.

  —   Да вот так и не получилось у нас семьи. Приволок он в дом голых баб, одна другой паскудней. И повесил их в доме!

  —   Как так? Что несете? Как можно женщин повесить?— округлились глаза у человека.

  —   Ну, не живых! Они нарисованные на картинах. Но все как есть совсем голые и бесстыжие. А мужик слюни пускал глядючи. Называл их шедеврами великих художников и глазел часами на этих похабных баб. Одна и вовсе как проститутка, лежала ноги враскорячку, у ней даже на ночнушку не нашлось. Вся как на ладони, аж смотреть гадко. А он ее обозвал «Маха обнаженная», и что эту стерву сам Рембрандт рисовал! Уж я и не таю того мастера, не знакомил меня с ним мой мужик, но видать, кобель был махровый. Всех пятерых он намалевал. Я примерялась, у каждой задница толще моей. Про другое не говорю, те места я полотенцами завешивала. Чтоб Алешка не глазел. Ведь совестно перед сыном, перед соседями и людьми, какие приходят к нам. Ну, предложила дураку, что ночью сама изображу ему любую Маху, хоть спящую иль обнаженную и денег за это не попрошу. Он у виска покрутил, назвал дурной овцой. А чем я хуже его Махи? Ежли меня на ночь отмыть да приласкать, ничуть не хуже его шедевра буду. К тому ж, натуральная! Меня, коль по совести сказать, ни одна стенка не выдержит, ни в одну рамку не помещусь. Зато смотри и восторгайся, сколько хочешь! —забылась баба.

   —  Ну, так-то вот и легла врастопырку ночью. Точь-в-точь как та, что на картине. Он еще одну приволок с розовой сракой. Я тоже себе задницу свеклой натерла. И зову своего, чтоб глянул. Он посмотрел, плюнул, заругался и ушел. С тех пор не вернулся. Обозвал паскудно. И вместе со своими бабами насовсем убежал. Ну и ладно! Мы без него прожили и выросли. Лешка нормальный человек. Его, как отца, на глупости не тянуло. Натуральное предпочитал, хозяином в доме стал, не то, что некоторые. Не пил, не курил, по бабам не шлялся. Почти до тридцати годов сам домом управлял. Я горя не знала, пока не свалилась на нашу голову Ленка. Где ее откопал, ума не приложу. Привел вечером и сказал:

   —  Мамка, это моя жена. Она будет жить с нами!

   —  Ну, коль так, нехай живет. Мне не жалко. Я ей слова не сказала. Они вместе на заводе работали, в одном цехе. А потом стала серчать на невестку, по углам ее белье вытаскивала всякий раз. И все как есть грязное. Стирать ленилась. Я ее позвала, сказала, что бабе следить за собой нужно. Она надулась, обиделась, не стала со мной говорить. За один стол не садилась. Одна ела. Ну и хрен с ней! Живи, как хочешь!

   —  Кто из вас готовил? — перебил Лукич.

   —  Само собою я!

   —  А она чем занималась?

   —  Як ним в комнату не ходила подолгу. Не знаю, как они там кувыркались! Только ее белье вытаскивала из-под койки.

   —  Даже после замечания?

   —  А ей, что в лоб, что по лбу, все едино. Ну, когда поняла, сыну показала, какая у него жена, и выговорила, что в дом грязнулю и лентяйку привел, будто со свалки бомжиху приволок. Высрамила Леху, что сослепу на нее запал и не той головой думал, прежде чем в дом приволок. Ох, и обиделся. Я по глазам увидела, хотя слова мне не сказал, пошел к ней в комнату и двери за собой закрыл молча. А вскоре услышала, ругаются меж собой. Я хотела помирить их. Они изнутри закрылись на крючок. Едва стемнело, глядь, Ленка вышла. С чемоданом и сумкой в руках. Спросила, куда собралась на ночь глядя? Она мне такое набрехала, что сама открыла ей двери и велела выметаться навовсе и без возврата. А утром Леха ушел. Вроде как на работу. Даже не предупредил, что из дома насовсем решился уйти и меня одну бросить. Ни в чем не упрекнул, не поругал, молча сбежал, как барбос. А почему? За что осерчал? Я его по всему городу обыскалась. На завод приходила. Но меня вахта к сыну не допустила. Сказали, что не положено заходить в цех посторонним людям. Выходит по ихнему, я — мать, чужою стала! — заплакала баба.

  Лукич хмурился. Он понимал женщину. Но чувство-нал, что та не договаривает главное.

  Лешка был спокойным, уравновешенным парнем, какой обдумывал каждое свое слово и поступок. Этот не мог уйти от матери не задумываясь, бросить на произвол. И Лукич задумался, как быть?

  —   Помогите, Егор Лукич! Воротите сына! Ну, как и без него? Он хозяин в семье и в доме. Мне одной куда деваться? Себе не нужной сделалась.

  —   А если он с женой помирился и вернется только с нею? Тогда как?