Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю - Борис Джонсон

У нее были морские раковины, которые приобрели желто-зеленый цвет, ими украсили декоративные пруды. Но ее главным трофеем был балийский голубь. Ее дочь Мэри описывала его как прелестную розово-бежевую маленькую птицу с коралловым клювом и лапками. «Он жил в красивой плетеной клетке, напоминавшей ловушку для омаров. Он ворковал и кланялся с изысканной восточной вежливостью людям, которые нравились ему». Голубь был подарком другого пассажира яхты. Его звали Теренс Филип, и он был торговцем произведениями искусства.

Мы можем предположить, какие чувства этот человек пробудил в Клементине. Ведь, когда голубь отворковал, она сама сделала эскиз надписи на его погребальную стелу, которая установлена в солнечных часах в розарии Чартвелла.

Негоже безрассуднымОт здравых улетать.Но там есть остров чудныйМоим мечтам под стать.

It does not do wanderToo far from sober men.But there’s an island yonder.I think of it again.

Строки она придумала не сама, а по совету Фреи Старк, писавшей книги о путешествиях, заимствовала их у литературного критика XIX в. У. П. Кера. Некоторые говорят, что подразумеваемое совершенно очевидно.

Черчилль – это тот здравый человек, от которого улетела Клемми. Она признает свою неправоту, но голубь – птица Венеры, символ любви – напоминание об иной жизни, к которой она почти приобщилась на тропическом острове на другом конце Земли. Голубь заслужил столь церемониального погребения не потому, что он был веселой маленькой птицей, а потому, что он будил в памяти те дни, когда она сама ворковала и ласкалась. Он – символ ее увлечения, первого, последнего и единственного.

Правда ли это? Был ли у нее роман с торговцем произведениями искусства? Да, я думаю, это допустимо, – хотя другие указывают на предполагаемые гомосексуальные наклонности Теренса Филипа. За два последующих года, как известно, он несколько раз приезжал в Чартвелл, но то, что когда-то было между ними, умерло подобно голубю. И сам Теренс Филип умер во время войны, когда работал на галериста Вильденштейна в Нью-Йорке.

Было ли между Клемми и этим обходительным господином нечто большее, чем флирт, или нет, но есть два соображения, относящиеся к этой истории с балийским голубем. Во-первых, что бы ни символизировала эта птица, Черчилль знал об этом, но смог понять и простить. А как иначе он позволил бы воздвигнуть гробницу отпускному роману в своем саду?

Во-вторых, что бы Теренс Филип ни сделал для Клемми – какие бы чувства он ни пробудил, – это никак не сказалось на ее любовных отношениях с мужем. Вот что она пишет ему с яхты, когда направляется домой: «Мой дорогой Уинстон, я пользуюсь оказией авиапочты, чтобы попросить тебя, подобно Иоанну Предтече, подготовить мой путь, и также хочу сказать, что люблю тебя и страстно желаю оказаться в твоих объятьях». Так ли пишет женщина, охваченная жаркой страстью к другому мужчине? Возможно, но я думаю, что в случае Клементины маловероятно.

А вот что Черчилль пишет в ответ:

Я много думаю о тебе, моя дорогая Кошечка… и ликую, что мы проводим нашу жизнь вместе, а также что нас ждет еще несколько лет в этой долине радости. В последнее время я находился в некоторой депрессии из-за политики и хотел твоего утешения. Но я чувствую, что поездка была для тебя новым опытом и огромным приключением, ты побывала в ином окружении и видела бо́льшие пространства. Поэтому я не испытываю недовольства из-за твоей долгой экскурсии и хочу, чтобы ты поскорее вернулась.

Из этого письма можно почувствовать, что Черчилль знает, насколько тяжелы его требования к жене. Мы также понимаем, как несладко пришлось ему в ее отсутствие и он сильно нуждается, чтобы она была рядом. Почему Черчилль простил ей флирт с Теренсом Филипом, если и было что-то требовавшее прощения? Потому что он любил ее, вот почему. Мир находится у нее в большом долгу – и это признало британское правительство после смерти Черчилля, присвоив ей титул леди по происхождению.

Без нее не были бы возможны его свершения. Она дала его жизни домашний фундамент, покоившийся на крепких сваях, и не только тем, что руководила хозяйством Чартвелла, где были девять слуг и два садовника, и тем, что удовлетворяла эмоциональные и бытовые запросы четверых детей. В этом также ее труды можно считать успехом.

Было нелегко вырастить их четырех – Диану, Рандольфа, Сару и Мэри, – и, хотя не все из них были счастливы в дальнейшей жизни, все стали замечательными и мужественными личностями. Это можно поставить в заслугу Черчиллю (он был любящим отцом, когда позволяло время), но прежде всего – Клементине.

Она обуздала крайности Черчилля, она научила его больше думать о других людях и быть не столь эгоцентричным, она способствовала проявлению и укреплению тех свойств его характера, за которые можно любить и восхищаться. Это было важно в 1940 г. Страна нуждалась в лидере, которого мог понять народ, в лидере, который был привлекателен, казался «крепко стоящим на земле» и неподдельным.

Если Черчиллю было суждено руководить страной во время войны, ему необходимо было уметь находить контакт с людьми, а им была необходима возможность контакта с ним. В случае Черчилля этому немало способствовало то, что была выполнена сверхзадача – люди могли отождествлять себя и свою страну с его личностью.

Глава 10

Становление Джона Буля

Конец июля 1940 г. Положение Британии совершенно отчаянное. Последние соединения британского экспедиционного корпуса уже давно унесли ноги из Франции. Немцы методично пытаются уничтожить Королевские ВВС. Черчилль инспектирует оборонительные порядки в Хартлпуле – городе, получившем известность из-за обстрела немецкими кораблями во время Первой мировой войны.

Он останавливается перед британским солдатом, вооруженным пистолетом-пулеметом Томпсона М1928 американского производства. Черчилль, взявшись за ствол, забирает оружие у солдата. Черчилль держит пистолет-пулемет так, что дуло обращено вперед и вниз, – как будто он патрулирует британское побережье. Он поворачивается лицом к фотоаппаратам – и получившийся снимок станет одним из самых замечательных изображений его непоколебимой воли к сопротивлению.

Фотография настолько выразительна и так приковывает внимание, что стала хитом пропаганды обеих сторон. Геббельс тут же напечатал листовки с Черчиллем и пистолетом-пулеметом, в которых он назывался военным преступником и гангстером – ведь ему понравилось размахивать тем же самым смертоносным оружием, которое предпочитал Аль Капоне.

Британцы также использовали снимок, вырезав, правда, солдат в касках, – но в британском случае посыл пропаганды был совершенно другой. Да, свидетельствует изображение (которое в наши дни растиражировано на всевозможных кружках, кухонных полотенцах и плакатах), нашими военными устремлениями руководит гражданский человек в годах, у которого настолько нелепый стиль одежды, что он до сих пор носит высокую шляпу-котелок подобно кембриджскому вахтеру. Он приобрел ее в 1919 г. на улице Сент-Джеймс у торговцев шляпами Lock & Co – о чем у них сохранилась запись, – но котелок вышел из моды годы назад.

Да, у него тот же вкус в отношении головных уборов, что и у Стэна Лорела[42], да, он носит галстуки-бабочки в горошек и костюмы в тонкую полоску и походит на провинциального адвоката. Но я скажу вам, что плакат убедительно сообщает зрителю: этот человек стрелял много раз. Черчилль знает, как ставить оружие на боевой взвод и заряжать его.

Черчилль хорошо понимает, как обращаться с пистолетом-пулеметом, и умеет стрелять. Если использовать слово, употребляющееся слишком часто, в этом изображении есть что-то от иконы. Ведь в 1940 г. Черчилль становился ею – почти буквально.

Самым непостижимым образом он превращался в дух нации, символ сопротивления. Посмотрите на это круглощекое лицо, на приподнятую губу, намекающую на веселье, на его искренний взгляд. Черчилль стал подобием того дородного джентльмена, который более двух веков олицетворял грубый, но жизнерадостный ответ британцев на всякую значительную угрозу с континента. Он стал Джоном Булем и разделял много очевидных общих свойств с этим воплощением Англии, которое относится к XVIII в. Они хорошо знакомы благодаря прессе и пропаганде наполеоновской эры.

Он толстый, веселый, живущий на широкую ногу, буйный – и патриотичный в такой степени, которая многим всегда казалась чрезмерной и необязательной, но теперь, в условиях нынешнего кризиса, она кажется совершенно оправданной. Невозможно представить, чтобы кто-либо из его соперников был способен на такой поступок: ни Галифакс, ни Чемберлен, ни Стаффорд Криппс, ни Иден, ни Эттли – никто из них.

Никакой другой ведущий британский политик того времени не мог бы подержать пистолет-пулемет так, чтобы это сошло ему с рук (и до сих пор это золотое правило всех политических фотооппортунистов, об этом шипят имиджмейкеры: «Никогда не прикасайтесь к оружию!»). Ни у кого из них не было необходимой самоуверенности, яркости, склада, харизмы, непосредственности, сопоставимой с черчиллевской.