Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

— Насчет бабок?

— Ну, не только. Насчет самой работы, насчет публики, насчет обстановки вообще.

— Каторга. Лучше оставайся там, где ты есть. А здесь каторга. Куча придурков со своими ярлыками и шляпами. Выкладывают лимон старыми за поездку, а потом никак дрыхнуть не улягутся… усекаешь? У вас там, кстати, места не найдется?

— Ну… завтра освободится одно. Позвони в «Спальные вагоны». С твоим Восточным экспрессом в послужном списке шансы у тебя есть. Так, выходит… туфта все это?

Я думал, он попросит меня повторить.

— Пф… Всегда найдется один не такой дурной, как остальные, который просит показать ему купе Эркюля Пуаро. Это тот же самый, который охотится за русскими шпионами и заставляет пианиста испражняться до двух часов ночи. Я же говорю, оставайся простым проводником, здесь никогда ничего не происходит.

— Пока.

— Пока.

Перед выходом с вокзала замечаю череду телефонных кабинок рядом с газетным киоском. Из–за этого сони меня вдруг охватывает дикое желание позвонить. Кому–нибудь такому, кто мог бы мне помочь. Кате? За два года такое ни разу не случалось. Собственно, мысль звякнуть в Париж свербит у меня в голове с самого утра. Трубка уже в руке. Надо по крайней мере попытаться. Потом увидим, что это даст. Но если я скажу, что телефонограмма за счет получателя, боюсь, связь прервется перед самым моим носом. А мелочи у меня больше нету. Так что спрашиваю себя, а в самом ли деле это удачная мысль. И вешаю трубку.

***

Я возвращаюсь в гостиницу, уткнувшись носом в башмаки и со страхом в животе, не осмеливаясь взглянуть на террасу кафе. Я не отрываю глаз от шахматного рисунка брусчатки улицы Листа–ди–Спанья. Интересно, он все еще на своем наблюдательном пункте? Но теперь ему придется караулить с глубоким внутренним убеждением, что дал провести себя какому–то хитрому малому, а это ему радости не прибавит. Увижусь ли я в поезде с ним или с кем–нибудь еще? Надо рассказать об этом Ришару. И все, все, все остальное. Может, он мне скажет, делаю я глупость или нет.

Пантера по–прежнему торчит за своим столом и вроде пришла в себя. Пока я был в бегах, новой катастрофы не случилось.

— Простите, вы не видели моего друга Ришара?

— Он ушел в химчистку, передать ничего не просил. Скажите, а у вашего парижского друга был багаж?

Я опасаюсь худшего…

— Нет…

— Он ведь больше не вернется? Можно сдать его комнату?

Уфф… я другого ожидал.

— Ну конечно, сдавайте, — говорю я, улыбаясь.

— Тем лучше. Но он съехал, не заплатив.

Не говоря ни слова я достаю свой рулончик и снимаю резинку. Моя подружка может поставить крест на своем подарке.

*

Баиньки, Антуан? Или продержаться начеку до 18.55? Даже до 17.55, потому что я должен приступить к своим обязанностям у вагонной подножки за час до отправления. Ришар только что избежал доброй порции словесного поноса. Он бы меня, без сомнения, обозвал психом. Если все пройдет так, как я предполагаю, возвращение должно быть относительно спокойным. Я для этого сделаю все, что надо. Я кое–чему научился этой ночью.

А пока успею прилечь ненадолго.

*

Паскуды… Болтливые фрицы–паскуды с жирным смехом… Паскудный коридор, паскудный дождь, барабанящий по стеклам. Ришар–паскуда, завалившийся на боковую. И моя пустая комната номер шесть в дортуаре.

— Вот паскуды!..

— Ты что, во сне говоришь?

— Заснешь тут, как же, когда целый автобус с немчурой выгружается.

— Так тебе и надо. Это они мстят. Сколько раз ты целые купе с тевтонами парализовал своим воплем: «Папиир, шнелль!»

— Это же так, смеха ради. Будто тебе самому это не нравилось.

— Ты ведь знаешь, что я об этом думаю. Мне клиенты никогда в тягость не бывают. А с тобой всегда впечатление, будто ты хочешь поквитаться с ними за что–то.

Лампа у изголовья зажжена, он читает книжку, пристроившись на краю постели. Рядом с ним строго вертикально висят на вешалке его брюки с отпаренными стрелками.

— Тот тип из засады свинтил отсюда.

— А?

— Когда я поднимался, его на террасе уже не было.

— Что ты ему сказал по телефону?

— Ничего. Позанимал немного линию, покрутил диск, оно и рассоединилось. Пантера не осмелилась спросить, чего ради я шутку сыграл с кафе напротив.

— Который час?

— Пять.

Одним прыжком я выскакиваю из кровати.

— Не дергайся, у нас еще целый час впереди!

— Только не у меня. Прежде чем идти на перрон, мне надо одну штуку провернуть.

Я обуваюсь, запихиваю свои вещи в сумку и бросаюсь к двери под скептическим взглядом своего приятеля.

— Ты бы хоть соблаговолил сказать, что происходит…

— Не сейчас. Встретимся в поезде, без пяти, ладно?

Все же я успеваю поцеловать его в лоб.

*

Над Листа–ди–Спанья дождь. Вода канала рябит и колышется под винтом причаливающего vaporetto. «Увижу ли я вновь Венецию?» Это последние слова Казановы, погребенного в недрах своей австрийской библиотеки, из фильма Феллини. Увижу ли я вновь Венецию? Думаю, что не скоро. В нынешнем году я не попаду на Карнавал, на Биеналле тоже. Это цена оседлости.

— Не слишком–то вы долго спали… Молодость! — говорит она.

На паркете дортуара ни пылинки, мне стыдно пачкать его своими подошвами. Она даже не ворчит. Я тихонько стучу в дверь номер шесть. Меня приглашают войти.

— Вы уже на ногах? — удивляюсь я.

— Не надо преувеличивать. Я ведь все–таки не полный инвалид!

Если у него хватает сил корчить из себя обиженного, это хороший знак. Впрочем, и лицо у него отдохнувшее, свежее.

— Браво за… это место! Я тут выспался лучше, чем в собственной постели. Вначале мне это немного напомнило Кошен, но потом я полностью восстановил силы. Я поговорил с женой, она меня ждет, я в полной форме! Я все ей расскажу!

— Добрая кровь всегда себя проявит.

Настроение резко упало. Я всего лишь хотел вернуть его на землю. Может, чуть грубовато. Он понял, что слишком уж расслабился, успокоился. Я заметил в его брошенном украдкой взгляде, что он подумал: «Нельзя забывать, что положение слишком серьезно, нельзя заходить слишком далеко», затем, глядя в пол, он спросил, отдохнул ли я сам и что рассчитываю делать. Пока это звучит не слишком искренне.

— Обувайтесь, мы сейчас же уходим.

— Куда? — спрашивает он, по–прежнему не поднимая глаз.

— Туда, куда вы наверняка никогда не вернетесь… В металлические джунгли — густые и запутанные, ржавые и блестящие, где звери пока спят перед ночным походом.

Мои слова его немного пугают, он поднимает голову:

— Это немного… туманно.

— Нет, это всего лишь сортировочная станция.

*

— Слушайте… я больше не могу… по… погодите, дайте отдышаться… Чего ради бежать сломя голову через весь этот бардак! Чего ради… играть в чехарду, прыгая через вагоны…

Он садится на рельсы, высунув язык, раскинув руки, цепляясь за ось старой развалюхи, которая не двигалась с места бог знает сколько лет. Тут я ничего не могу поделать. Двести двадцать второй спит где–то неподалеку, в одном из закоулков сортировочной станции, среди десятков других поездов, находящихся в починке или забытых среди груд железного хлама, наваленного безо всякого логического порядка. Новенькое с иголочки соседствует здесь со старьем, контейнеры с ВС–9, рефрижераторы презрительно поглядывают на почтовые колымаги. Я вынужден еще и еще раз вскарабкиваться на что попало, чтобы с высоты обнаружить наш поезд, и снова спускаться. И все это к великому неудовольствию сони.

— Не знаю, куда они его подевали, место каждый раз меняется. Никакой схемы. Сплошная анархия и бардак. Я же говорил, тут настоящие джунгли.

Он немного отдышался.

— И зачем это надо? — спрашивает он, пожимая плечами.

— Они были тут при прибытии, будут и при отправлении, можете не сомневаться. Но на сей раз они дважды все проверят, проследят каждого, кто садится в мой вагон, а может, и во все вагоны. Так вы идете со мной к этому проклятому поезду или нет?

Он перестает изображать недовольство. На самом деле не в его интересах выводить меня из себя.

— Да… иду…

— Тогда делайте, что вам говорят. Единственный способ — это спрятать вас в моем вагоне еще до того, как поезд придет на вокзал.

Я карабкаюсь на подножку старой машины и бросаю панорамический взгляд поверх нагромождения металла. Двумя путями дальше замечаю вереницу бело–оранжевых вагонов. Может, это то, что нужно?

— Вставайте, мы почти дошли. Прямо за этой серой колымагой наш.

Он идет за мной без возражений. Я вынужден приналечь на четырехгранный ключ, чтобы открыть двери старой серой железяки, которая была когда–то поездом Венеция — Рим. Жан–Шарль испускает вздох облегчения, узнав наш двести двадцать второй. Но его испытания на этом не кончились. Он первым залезает в девяносто шестой вагон.