Сахарный немец - Сергей Клычков

На какой же иконе не найдешь глубоко проведенных морщин?

Только там они прямы, как борозда после старого пахаря, который кладет борозду к борозде, как страницу к странице, а на блиндажной иконе они у всех покосились, скривились, сошлись и смешались, потому что, видно, писал ее разгульник-живописец не для того, чтоб на стену, пропахшую ладаном в тихом притворе повесить, а для того, чтоб на столб, крашеный в черную краску, прибить в знак, что в этом месте широкой дороги царит разбой и убийство:

- Ходу прибавь, пешеход! Ямщик, подхлестни лошадей!

- Берегись!

- Берегись!

- Берегись!

ГЛАВА ПЯТАЯ

РЯБИННАЯ ЦЫГАНКА

К вечеру, когда Марфушка вернулась с клюквой из лесу, по Чертухину ходили самые черные слухи...

На Марфушку смотрели, дивились, что девка жива и что баба с веревкой у ней не отняла лукошко с брусницей и клюквой, как это случилось с чагодуйским овсом нашего дьякона, избежав-шего чудом петли. Марфушка, ушедши по ягоду с утра, не знала всех этих историй, и сама немало дивилась страшным рассказам, но приврать еще ничего не успела, должно быть, со страху и говорила на выгоне бабам и девкам, что никого не видала - тихо, дескать, в лесу, как в церкви, на ключ запертой.

Солдатки решили, что Марфушку уже так, по-сиротству, не тронула баба.

Одни говорили, что баба эта похожа на Пелагею, а другие напротив.

Пелагея не баба - картина, а у этой нос большой и кривой, и похожа она, как две капли воды, на последнюю нашу колдунью Ульяну, которую тому назад лет пятнадцать в лесу рыскучие волки загрызли, а она все это время сидела в волчьей утробе и вот теперь в войну об'явилась и верховодит в лесу...

В лесу у нее, в непролазной чаще, есть тайный ход в самую землю, возле барсучьей норы, завален сучьем он, малиной высокой и частой оброс, будешь нарочно искать - не найдешь.

Этим-то ходом с Ульяной-лешихой Пелагея в землю ушла, чтоб родить не на глазах у людей, как добрые люди, а тайно.

Ульяна туда же стащила чагодуйский овес, чтоб из овса делать ребеночку соску,- Пелагея родит, плод оставит лешихе, а сама вернется и будет в Чертухине жить и Прохора ждать, как ни в чем не бывало...

Да тут еще к вечеру, когда потемнело совсем, пошли еще новые слухи, что вместе с ней и Зайчик ушел, набредши случайно, гуляя по лесу, на эту барсучью нору: будет Зайчик теперь Пелагеина сына качать, ходить за ним и баюкать, потому что так Зайчик решил: лучше приблудыша киликать, чужого ребенка пестовать в руках, чем винтовку: - душе от того больше приволья!..

Пошло тут одно к одному: Пелагея, дьякон, чагодуйский овес, Зайчик, который отказался чай пить итти к дяде Прокопу и чай пить домой не пришел, хотя за ним Пелагушка несколько раз, уткнувшись в передник лицом, моталась к отцу Никанору, но Зайчик оттуда давно уже ушел, а куда - сама попадья разводила руками...

Все это спуталось, набилось в мозги, как мякина в сенную плетуху, и никто не знал хорошо, как все и по какому порядку случилось...

* * *

Митрий Семеныч сидел на крыльце до самых сумерек и смотрел на след от сыновних сапог:

- Нет, видно, Андрей Емельяныч правду говорил, что книга потеряна в темном лесу... а кто искать пойдет, не найдет и назад не вернется...

Чуяло старое сердце беду...

Погасла заря, разливши по полю холодную кровь, по улице ветер сгонял желтые листья, подметал их под заборы, а на небо покатился за крайней избой над самым прогоном круглый поднос с нарисованной рожей, немного скривленной набок... месяц - не желтый, не красный, а словно из прокаленной, кованой меди.

- Видно, в сам-деле убег,- подумал еще раз Митрий Семеныч...

Фекла Спиридоновна с глазами, словно упавшими в черную яму, с краснотой под бровями и с пухлым мешком у ресниц, возилась на кухне, переставляя ухваты и клюшки без дела с места на место, как часовых в перепутанной смене, а рядом пухтел самовар - пузатый король и трубил в длинную трубу, надев ее себе на корону...

- К горю, Митрий Семеныч,- говорит Фекла Спиридоновна,- целый час глотает уголья, как вату, воет и никак не может поспеть...

- Не каркай, само постучит у окошка... давай сапог, я ему брюхо продую...

Фекла Спиридоновна достала из-под шестка голенище, сняла корону и раструбом надела сапожный бурак на самоварную глотку: из-под ног королевских посыпались искры, сердито треща, завилась зола, король вздохнул облегченно, уселся еще тверже на двух кирпичах, и скоро забил из него под матицу пар, и на пол вода побежала...

Сели второй раз за стол вечерять, дули долго на блюдца и, не глядя друг на друга, молчали...

После девятой чашки Митрий Семеныч щелкнул по медному брюху и сказал, не обернувшись к жене:

- Долей, может, скоро Микалай подойдет...

- Ох, отец, чтой-то он нонче словно в свисток задувает...- косится Фекла Спиридоновна королю на короткие ноги...

- Убежал, вот и свистит,- Митрий Семеныч ей отвечает, строго глядя тоже на эти ноги...

- Кто убежал?.. Куда убежал?...

- Кто убежал: самовар!.. кому же у нас еще убежать: скотина вся на дворе...

- Ох, как бы, отец, беды не стряслось: найдут!.. Намеднись искали этих дезиков, нашли, говорят, на болоте, и тут же всех вспороли корьем...

- Да будет тебе: Микалай, небось, ходит по лесу, сосны считает... Придет: не впервые!

А сам глядит, как медный король скроил ему рожу, забивши бороду в рот, брови раздвинув и будто высунув желтый на - медном - язык...

* * *

...А Зайчик и верно лежал в эту пору под густою елкой на мху, накрывшись серой шинелью, и думал давнишнюю думу:

Идет старец из пустыни, черноризец, слезно плачет.

А навстречу ему сам Господь Бог:

- И о чем ты, старец старый, плачешь,

- И о чем ты, старый старец, воздыхашь?..

- Как же мне-то старому не плакать,

- Как же старцу мне не воздыхать:

- Уронил я ключ от церкви в сине море,

- Золотую книгу потерял во темном лесу...

Да, видно, золотая книга в лесу.

Читают ее теперь пушистые зайцы, неразумные дети, у кочки умявши траву, листают их лапки золотые страницы, мелькают пред ними заглавные буквы, заставки с хитрым и тайным рисунком, и встает перед открытой, нежно-звериной душой скрытый за строками смысл... величавый, как мир пред зарею, и пугливый пред людским глазом, как пуглив только заяц перед хитрой лисицой, учуявшей на полуночной росе воздушный заячий след...

А может, книгу давно размыли дожди, страницы оборвали ветра-непогоды, и страницы легли цветной луговиной на лесные поляны, а буквы рассыпались в мох,- на мху теперь для чертухин-ских девок и баб заглавные буквы в красную краску растут куманикой и клюквой, строчки повисли на пьяничные и черничные ветки, а точки-знаки, где вещей кончается смысл, - ткнулись в колючие иглы можжевеловой гущи, и ест их одна только вещая птица: глухарь!

Ходят бабы и девки по ягоды в лес и по складам читают великую книгу: ягодой пичкают малых ребят, посластиться дают старикам, и старики каждый год и не знают, что проходят, вместе с внучатами, премудрого мира букварь...

* * *

Потому-то и мудр простой человек, и речь его проста и цветиста!

Потерял Зайчик черту, где начинается сон, а явь и виденье из-под ног уплывают, как песок на крутом берегу.

Протекают сны в этих крутых берегах, как прозрачные воды реки, не знающей дна: стоят в ней города и селенья, и те же люди и звери живут, которых мы видим и днем перед глазами, только соткано это все из лунной кудели, нежно, воздушно и, должно быть, правдивей, чем на яву...

Мудр и правдив человек, когда спит... Широко раскрываются очи, когда слипаются веки и тело тонет на дно.

Только где эта память, чтоб видеть, что видим во сне: человек ее давно потерял, променяв на науку и опыт, замечтав улететь на лунупрародительницу тайны и снов... Потому-то можно человеку почесть себя за счастливца и можно его за счастливца принять, если он помнит при пробужденьи, с кем и где пролетела последняя ночь.

Потому-то мужик и привык ложиться, как потемнеет, чтоб с первым лучом итти на работу, а барин, который стал умнее себя, в эту пору зевает и зря только жгет керосин...

Из этой барской зевоты родилась наука, скука ума, камень над гробом незрячей души: плавает в этой науке человеческий разум, как слепой котенок в ведре...

Придет в свой час строгий хозяин, начнет разметать духовную пустошь, увидит ведерко, и вот тогда-то котенок и полетит на луну!..

* * *

Не может Зайчик понять, что он: спит или не спит, видится это, иль видит он сам и не может не видеть того, что стоит перед глазами:

- Хочешь, молодой хозяин, погадаю, а хочешь, на гитаре сыграю...

Стоит перед ним цыганка под густой елкой, тонок стан у этой цыганки, как тонок он у рябины, тянущей Зайчику зрелую гроздь...

Одета цыганка в цветистую юбку и кофту, и в юбке и кофте, в цветах и разводах по яркому ситцу, как будто сразу две пышут зари: заря перед ночью, когда вечер погас и золотую голову уронил на колени, когда вдруг под синим покровом будто вырастет мак и тут же завянет, и только от лепестков по земле прольется слабый тайник - полусвет... и рядом тут же в другой полосе или сборке горит и пылает другая заря,- заря, когда ночь - цыганка сама еще не ушла, но у ней уже подогну-лись колени и с плеч ее катятся звезды за полупрозрачный шелк на груди и она хмурит на них черную бровь, гадая по ним о судьбе, на земле еще бродят, скрываясь перед утром, пугливые тени, обращаясь в тени кустов и деревьев, а по лесу идет невидимка - предутренний свет!