Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть первая - Мигель Сервантес Сааведра

— Охотно, — молвил юноша.

Не заставив себя долго упрашивать, он сел на дубовый пень и, как скоро настроил равель[127], с великою приятностью начал петь:

Ты меня, Олалья, любишь,Хоть об этом мне, конечно,Не сказала даже взором —Языком безгласным сердца.

Зная, что ты знаешь это,Я отбросил все сомненья:Мы любовь скрывать не в силах,Если нам о ней известно.

Пусть меня по временамТы пытаешься уверить,Что душа твоя — как бронза,Как гранит холодный — перси.

Но из-под глухих покрововТвоего высокомерьяМне тайком надежда кажетКраешек своей одежды.

И гонюсь я за приманкой,Хоть и не могу доселеНи торжествовать, что избран,Ни крушиться, что отвергнут.

Если правда, что учтивостьЕсть взаимности примета,Вправе я считать, что скороСбудутся мои надежды.

Если правда, что наградаПолагается за верность,Кой-какие основаньяЯ просить о ней имею.

Не заметить не могла ты,Если только не ослепла,Что хожу я и по буднямВ том же, в чем по дням воскресным.

Где любовь, там и наряды,Потому-то попышнееЯ одеться и стараюсь,Если жду с тобою встречи.

Уж не говорю о танцахИ о пенье, коим тешилЯ порой тебя с закатаИ до петухов рассветных.

Я красу твою повсюдуВосхвалял так откровенно,Что себе врагов немалоНажил честностью своею.

Например, сказала такВ Беррокале мне Тереса:«Можно ангела увидетьДаже в обезьяне мерзкой.

Долго ль самого АмураОдурачить при уменьеНакладными волосамиИль любой другой подделкой?»

Я вспылил, девица — в слезы.Тут со мною в объясненьяБрат двоюродный пустился…Знаешь ты, что с ним я сделал.

Домогаюсь я тебяНе из жажды наслажденийНезаконных и внебрачных.Нет, мои похвальны цели.

Так пускай в силок из шелкаНас с тобой уловит церковь.Ты лишь не сопротивляйся,Затянуть позволь мне петлю.

Если ж нет, клянусь, Олалья,Всем святым, что есть на свете:Разве только что в монахиЯ уйду из этих дебрей.

На этом кончил свою песню пастух, тогда Дон Кихот попросил его еще что-нибудь спеть, но Санчо Панса, который более расположен был соснуть, нежели слушать пение, воспротивился.

— Давно пора вашей милости выбрать себе место для ночлега, — сказал он своему господину. — Они и так за день намаялись, куда им еще петь по ночам!

— Я тебя понимаю, Санчо, — заметил Дон Кихот. — Ясно, что походы к бурдюку должны быть вознаграждаемы сном, но не музыкой.

— Боже милостивый, кому что! — воскликнул Санчо.

— Не отрицаю, — сказал Дон Кихот. — Итак, ты можешь устраиваться, где тебе угодно, мне же, принимая в рассуждение избранный мною род занятий, приличнее бодрствовать, нежели спать. Со всем тем не худо было бы тебе, Санчо, еще раз перевязать мне ухо, потому что оно болит нестерпимо.

Санчо принялся было за перевязку, но один из пастухов, осмотрев рану, сказал оруженосцу, чтобы тот не трудился, ибо у него есть лекарство, от которого она скоро заживет. Вокруг было много розмарину, пастух сорвал несколько листиков, разжевал их, смешал с солью, приложил к уху, а затем, умелой рукой перевязав его, объявил, что иного средства и не потребуется, и так оно впоследствии и оказалось.

Глава XII

Что некий козопас рассказал тем, кто был с Дон Кихотом

В это время явился один из тех, кому поручалось ходить в деревню за продовольствием, и сказал:

— Друзья! Знаете, что случилось в деревне?

— Откуда нам знать! — отозвался один из пастухов.

— Так вот знайте, — продолжал тот, — что сегодня утром скончался всем известный пастух-студент по имени Хризостом, и говорят, будто умер он от любви к этой чертовке Марселе, дочери богача Гильермо, той самой, что в одежде пастушки разгуливает по нашим дебрям.

— К Марселе, говоришь? — переспросил кто-то.

— Ну да, к Марселе, — подтвердил козопас. — Но всего удивительнее то, что он завещал похоронить себя, точно мавра, среди поля у подошвы скалы, где растет над источником дуб, ибо, по слухам, да и от него самого будто бы приходилось слышать, что там он увидел ее впервые. Он и еще кое-что завещал, но местное духовенство объявило, что воля покойного исполнена быть не может и что ее не подобает исполнять, — это, мол, пахнет язычеством. А закадычный друг покойного, студент Амбросьо, который вместе с ним переодевался пастухом, говорит, что завещание Хризостома должно быть исполнено в точности, как оно есть, и по сему случаю в деревне переполох. Однако ж, если верить молве, дело кончится тем, что Амбросьо и его друзья-пастухи поставят на своем и завтра с величайшею торжественностью понесут хоронить Хризостома в поле. И думается мне, что поглядеть на это стоит, — я, по крайней мере, пойду непременно, если только мне и завтра не придется идти за продовольствием.

— Да мы все пойдем на похороны, — подхватили пастухи, — только сначала бросим жребий, кому стеречь коз.

— Ты дело говоришь, Педро, — заметил один из пастухов. — Впрочем, незачем вам себя утруждать, — я за вас постерегу стадо. И не думайте, что я такой добряк или что я нелюбопытен, просто я на днях занозил себе ногу и мне больно ходить.

— Как бы то ни было, мы тебе очень признательны, — сказал Педро.

Дон Кихот спросил Педро, что собой представлял покойный и кто такая эта пастушка. Педро ответил, что, сколько ему известно, покойный был богатый идальго, уроженец одного из окрестных горных селений, что он много лет учился в Саламанке, а потом возвратился на родину и прослыл человеком весьма ученым и начитанным.

— Говорят, он лучше всего знал науку о звездах, знал, что там на небе делают солнце и луна: ведь он нам точно предсказывал солнечные и лунные смятения.

— Потемнение этих двух великих светил именуется затмением, а не смятением, друг мой, — поправил его Дон Кихот.

Но Педро, не обращая внимания на такой пустяк, продолжал свой рассказ:

— Еще он угадывал, какой будет год: недородный или дородный.

— Ты хочешь сказать — урожайный или неурожайный, друг мой, — заметил Дон Кихот.

— Дородный или урожайный — это что в лоб, что по лбу, — возразил Педро. — Так вот, благодаря его предсказаниям отец и друзья Хризостома сильно разбогатели, — они верили ему и слушались его во всем, а он им, бывало, скажет: «В этом году вместо пшеницы сейте ячмень. А в этом году сейте горох, а ячменя не сейте. В наступающем году оливкового масла будет хоть залейся, а потом три года подряд капельки не наберется».

— Эта наука называется астрологией, — вставил Дон Кихот.

— Уж не знаю, как она там называется, — сказал Педро, — знаю одно, что он понаторел и в этом, как и во многом другом. Коротко говоря, не прошло и нескольких месяцев с тех пор, как он приехал из Саламанки, только в один прекрасный день сбросил он свое долгополое студенческое одеяние и предстал перед нами в одежде пастуха: в тулупе и с посохом в руке, а вместе с ним нарядился пастухом и закадычный его друг и товарищ по ученью Амбросьо. Я забыл вам сказать, что покойный Хризостом был великим мастером по стихотворной части: сочинял он и рождественские песни, и действа для праздника тела Христова, которые разыгрывала наша деревенская молодежь, — сочинял так, что народ ахал от восторга. Когда же эти два школяра столь неожиданно переоделись пастухами, вся деревня была ошеломлена, и никто не мог взять в толк, зачем понадобилось им такое странное превращение. На ту пору скончался отец нашего Хризостома, и в наследство ему досталось весьма ценное имущество, как движимое, так и недвижимое, изрядное количество крупного и мелкого скота и немало денег. Все это перешло в его безраздельное пользование, и, по правде сказать, он этого вполне заслуживал: Хризостом был юноша отзывчивый, отличный товарищ, друг людей достойных, а красив он был — не налюбуешься. Вскоре стало известно, что переоделся бедняга Хризостом единственно потому, что, влюбившись в пастушку Марселу, о которой один из наших пастухов недавно здесь упоминал, задумал он вслед за ней удалиться в пустынные наши места. Теперь надобно вам знать, кто эта девчонка, и я вам про нее расскажу: может быть, — да не может быть, а наверное, — вы за всю свою жизнь ничего подобного не услышите, даже если сойдете в могилу древесным старцем.