Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть первая - Мигель Сервантес Сааведра

Не дожидаясь ответа, Вивальдо протянул руку и взял те рукописи, которые лежали ближе к нему, тогда Амбросьо обратился к нему с такими словами:

— Дабы оказать вам любезность, сеньор, я изъявляю согласие на то, чтобы рукописи, которые вы уже взяли, остались у вас, однако тщетно было бы надеяться, что я не сожгу остальные.

Вивальдо, снедаемый желанием узнать, что представляют собой эти рукописи, тотчас одну из них развернул и прочитал заглавие:

— Песнь отчаяния.

— Это последняя поэма несчастного моего друга, — сказал Амбросьо, — и дабы вам стало ясно, сеньор, до чего довели Хризостома его злоключения, прочтите ее так, чтобы вас слышали все. Времени же у вас для этого довольно, ибо могилу выроют еще не скоро.

— Я это сделаю с превеликой охотой, — молвил Вивальдо.

Тут все присутствовавшие, влекомые одним желанием, обступили его, и он внятно начал читать.

Глава XIV,

в коей приводятся проникнутые отчаянием стихи покойного пастуха и описываются разные нечаянные происшествия

Песнь Хризостома

Жестокая! Коль для тебя отрада —Знать, что по свету разнеслась молва,Как ты надменна и бесчеловечна,Пусть грешники из тьмы кромешной адаПодскажут мне ужасные словаДля выраженья муки бесконечной.Чтоб выход дать тоске своей сердечной,Чтоб заклеймить безжалостность твою,Я исступленье безответной страстиИ боль души, разорванной на части,В неслыханные звуки перелью.Так слушай же тревожно и смущенно,Как из груди, отчаяньем стесненной,Неудержимо рвется на просторНе песня, а нестройное стенанье —Мне в оправданье и тебе в укор.

Шипенье змея, вой волчицы злобной,Сраженного быка предсмертный рев,Вороний грай, что предвещает горе,Неведомых чудовищ вопль утробный,Могучее гудение ветров,Когда они, с волнами буйно споря,Проносятся над синей бездной моря,Рычанье льва, нетопыриный писк,Печальный зов голубки овдовевшей,Глухое уханье совы взлетевшей,Бесовских полчищ сатанинский визг —Все это я смешаю воедино,И обретет язык моя кручина,Которую я до сих пор таил,Затем, что о твоем бесчеловечьеОбычной речью рассказать нет сил.

Пускай внимают, трепеща от страха,Словам живым с умерших уст моихНе льющийся по отмелям песчанымНеторопливый многоводный Тахо,Не древний Бетис[138] меж олив густых,А взморья, где раздолье ураганам,Вершины гор, увитые туманом,Ущелье, где не тешит солнце взгляд,Лесная глушь, безлюдная доныне,И знойная ливийская пустыня[139],Где гады ядовитые кишат.Пусть эхо о любви моей несчастнойПоведает природе беспристрастной,Чтоб мир узнал, как я тобой казним,И даже в диких тварях пробуждаласьСвятая жалость к горестям моим.

Презренье сокрушает нас; разлукаПугает, как тягчайшая беда;Тревожат подозрения безмерно;Снедает ревность, вечная докука;Забвение же раз и навсегдаКладет конец надежде эфемерной.Все это вместе — смерти признак верный,И все ж — о чудо! — смерть щадит меня.Изведал я презренье, подозренья,Разлуку с милой, ревность и забвенье,Сгораю от любовного огня,Но, несмотря на муки, как и прежде,Себе не властен отказать в надежде,Хоть верить ей давно уже страшусь,И — чтоб терзать себя еще сильнее —Расстаться с нею через силу тщусь.

Разумно ли питать одновременноСтрах и надежду? Можно ли теперь,Когда ясней, чем солнце в день погожий,Сквозь рану в сердце мне видна измена,Не отворить отчаянию дверь?И не постыдно ль, униженья множа,Все вновь и вновь баюкать разум ложью,Коль нет сомненья, что отвергнут я,Что страх владеет мной не беспричинноИ что лишь затянувшейся кончинойСтановится отныне жизнь моя?О ревность и презренье, два злодея,Чью тиранию свергнуть я не смею!Веревку иль кинжал молю мне дать,И пусть я больше не увижу света!Уж лучше это, чем опять страдать.

Мне тяжко умирать и жить постыло,Я понимаю, что гублю себя,Но гибели избегнуть не желаю.

Однако даже на краю могилыЯ верю в то, что счастлив был, любя:Что только страсть, мучительница злая,Нам на земле дарит блаженство рая;Что девушки прекрасней нет нигде,Чем ты, о недруг мой непримиримый;Что прав Амур, судья непогрешимый,И сам я виноват в своей беде.С такою верой я свершу до срокаТот путь, которым к смерти недалекойМеня твое презрение ведет,И дух мой, благ земных не алча боле,Из сей юдоли навсегда уйдет.

Твоя несправедливость подтверждает,Насколько прав я был, неправый судВерша над бытием своим напрасным;Но за нее тебя не осуждаетТот, чьи останки скоро здесь найдут:Счастливым он умрет, хоть жил несчастным.И я прошу, чтоб надо мной, безгласным,Из дивных глаз ты не струила слез,С притворным сожаленьем не рыдала —Не нужно мне награды запоздалойЗа все, что в жертву я тебе принес.Нет, улыбнись и докажи наглядно,Сколь смерть моя душе твоей отрадна,Хоть этим ты не удивишь людей:Давно все знают, что тебе охота,Чтоб с жизнью счеты свел я поскорей.

Пусть Иксион[140], на колесе распятый,Сизиф[141], катящий тяжкий камень свой,Сонм Данаид, работой бесполезнойНаказанный за грех, Тантал[142] проклятый,Томимый вечной жаждой над водой,И Титий[143], в чью утробу клюв железныйВонзает коршун, — пусть из черной бездныОни восстанут с воплем на устахИ (коль достоин грешник этой чести)К могиле провожать пойдут все вместеМой даже в саван не одетый прах.И пусть подхватит скорбные их стоныСтраж адских врат[144], трехглавый пес Плутона,А с ним химер и чудищ легион.Не ждет себе иного славословьяТот, кто любовью в цвете лет сражен.

А ты, о песнь моя, когда умру я,Умолкни, не крушась и не горюя:Ведь женщине, чей лик навеять мнеТебя перед кончиной не преминул,Я тем, что сгинул, угодил вполне.

Слушателям песнь Хризостома очень понравилась, однако ж чтец заметил, что она противоречит тому, что он слышал о скромности и благонравии Марселы, ибо Хризостом ревнует ее, подозревает, сетует на разлуку и тем самым бросает тень на Марселу и порочит ее доброе имя. На это Амбросьо, от которого покойный не скрывал сокровеннейших своих помыслов, ответил так:

— Дабы рассеять ваши сомнения, я должен сказать вам, сеньор, что страдалец наш сочинил эту песню, находясь в разлуке с Марселой, разлучился же он с ней по собственному желанию, в надежде, что разлука распространит и на него свой закон, но влюбленного в разлуке все тревожит и все донимает, вот почему Хризостома донимали воображаемая ревность и ложные подозрения, как если бы у него были к этому поводы. Таким образом, добродетели Марселы, о которых трубит молва, остаются при ней, ибо, если не считать того, что она жестока, порою дерзка и крайне надменна, сама зависть при всем желании ни в чем не могла бы ее упрекнуть.

— Ваша правда, — согласился Вивальдо.

Прочитать еще одну рукопись, из тех, которые он спас от огня, ему помешало чудесное видение, внезапно представшее перед ним; по крайней мере, все сочли это видением, но то была пастушка Марсела: она появилась на вершине горы, у подошвы которой пастухи рыли могилу, и была она так прекрасна, что красота ее мгновенно затмила блеск своей собственной славы. Те, что видели ее впервые, молча вперили в нее восхищенные взоры, но и те, которым часто приходилось видеть ее, были поражены не меньше тех, кто никогда ее раньше не видел. Амбросьо же, едва увидев ее и не в силах будучи сдержать свое негодование, молвил:

— Для чего ты сюда явилась, свирепый василиск окрестных гор? Для того ли, чтоб поглядеть, не хлынет ли при твоем приближении кровь из ран несчастного, у которого твоя жестокость отняла жизнь? Для того ли, чтобы похвалиться плодами злонравия своего и, подобно жестокосердному Нерону[145], взиравшему на пожар пылающего Рима, полюбоваться на них с высоты? Или же для того, чтобы, подобно неблагодарной дочери Тарквиния[146], кощунственною стопою попрать сей охладелый труп? Говори же скорей, зачем ты пришла и чего ты хочешь от нас. Помыслы покойного Хризостома, пока он был жив, устремлялись к тебе, после же его смерти легко могут быть поглощены тобою помыслы тех, что именуют себя его друзьями.