Дело султана Джема - Вера Мутафчиева

– О, излишний труд! – Джем, широко улыбнулся дону Альваро. – Трапеза поистине великолепна, у вас отменные повара, нет надобности сомневаться в их искусности.

– Дело не в изысканности вкусов, мой султан, а в яде. – Сулейман чуть не подавился от смеха и уронил на колени кусок утки. – После таких пиршеств, да будет вам известно, очень часто кое-кто засыпает вечным сном.

Джем смотрел на него точно громом пораженный.

– Но какой же яд успеет подействовать на отведывателя прежде, чем я отведаю того же кушанья?

– Никакой, конечно. Соблюдение приличия, ничего больше.

Джем перестал есть. Я даже подумал, что он совсем откажется от еды, что никогда не примет куска от людей, для которых яд так же привычен, как приправа к кушанью. Но мой господин овладел собой. Он встал и снова поднял чашу, слегка оттолкнул брата, пытавшегося отпить из нее первый глоток, и, устремив пристальный взгляд на дона Альваро, произнес:

– Я нанес бы обиду рыцарям-иоаннитам, если б согласился, чтобы опробовали мои кушанья и мое вино. Коль скоро я ищу у вас убежища, значит, всякое подозрение отброшено. Прошу, ваше преосвященство, дозволить этому человеку сесть меж нами и разделить нашу трапезу!

Сулейман даже поперхнулся, переводя эти слова. Трудно передать впечатление, которое они произвели на наших хозяев. Меня душил смех при виде этих застывших в бескрайнем изумлении немигающих глаз над вздувшимися из-за огромных кусков щеками и лоснящимися от жира бородами. Наконец дон Альваро, пересилив оцепенение, ответил, избегая смотреть Джему в глаза:

– Для нас нет ничего дороже доверия друга. Благодарю вас, ваше высочество! Благодарю вас от имени Ордена и святой нашей церкви!

Сулейман, не переставая жевать, перевел эти слова. Потом от себя добавил:

– Запомни хорошенько, мой султан: они говорят о доверии!

Часть вторая

Третьи показания великого магистра Пьера Д'Обюссона о событиях 29 июля 1482 года

В сущности, еще вечером 28-го узнал я от двух братьев, посланных доном Альваро вперед на быстроходной бригантине, что наш высокий гость прибудет примерно сутки спустя. На Родосе поднялась суматоха, какой я не помнил после большой осады острова. Всю ночь на 29 младшая братия занималась украшением крепости и приготовлением покоев для Джема. Мы решили поместить гостя на французском подворье – будучи французом, я настоял на этом.

Прежде всего я распорядился вынести на улицы все наши хоругви и ковры; у нас их было немало, потому что христолюбивая паства со всего Запада и напуганное корсарами левантийское купечество осыпали наш Орден дарами. Развешанные на крепостных стенах, окнах и балконах домов, они придавали Родосу вид провансальской деревни в дни ярмарки. На мой взгляд, эта плебейская пестрота унижала строгое величие Родоса, но она подходила нашему гостю – дикарскому принцу.

Эта деятельность заняла всю ночь, так что лишь на заре носильщики доставили на подворье лично мне принадлежавшие вещи, призванные увеличить его великолепие: кровать под шелковым балдахином, небольшое бюро, инкрустированное перламутром и кораллами, несколько тигровых шкур и несчетное количество атласных подушек. Мы разместили все это в покоях, предназначавшихся королю Франции, хотя ни один из французских королей еще ни разу не посетил Родоса и даже не выказывал подобного намерения. Тут могу мимоходом заметить – это уже не существенно, ибо и Родос, и французское подворье несколько столетии как не принадлежат нам, – что за шелковой обивкой стен в этих королевских покоях имелись два тайника.

Комнаты для свиты были убраны без всякой роскоши. Несмотря на сознание, что наш союз с Джемом в высшей степени выгоден Ордену, я не мог подавить в себе отвращение к этим варварам-туркам, сарацинам и прочему левантийскому сброду. Не мог забыть, что всего за два года перед тем судьба Родоса висела из-за них на волоске.

Уже совсем рассвело, когда я, уверившись, что день будет погожий, приказал устелить коврами и те улицы, которыми проедет султан Джем. Родос не знал подобной пышности. С балкона Джемовых покоев я созерцал площадь Святого Себастьяна, также всю устланную коврами, словно то была не городская площадь, а огромная залитая светом зала, посреди которой возвышался памятник святому мученику, – не думайте, что мы, слуги господни, равнодушны к земной красоте.

Все братья в парадном облачении уже отправились на пристань. Наши музыканты (на Родосе имелось множество музыкантов, потому что, помимо монахов, тут селились купцы, наемники, авантюристы) нарядились в честь гостя, украсили себя всеми цветами, какие дарило нам южное лето и миниатюрные родосские сады. Одним словом, наши усилия не остались тщетны – остров сверкал и блистал среди необозримой синевы моря.

Лично я не вышел на пристань – мой сан не допускал чрезмерного внимания к светскому властителю. Я остался под шелковым навесом, протянутым перед памятником, вместе с братьями-приорами семи стран. Восьмой был уполномочен встретить Джема и проводить на площадь.

Таким образом, я не был свидетелем того, как Джем ступил на землю Родоса. До моего слуха лишь донеслись возгласы родосцев, громкие, но нестройные и редкие – население острова вместе с детьми насчитывало едва три тысячи душ. Посреди криков грянула музыка – наши музыканты наполняли июльский зной довольно неискусной музыкой. Очевидно, понимали свою задачу просто: производить как можно больше шума.

Я заметил, что толпа пришла в движение: султан Джем – юноша, успевший стать легендой, – приближался к площади. Признаюсь, меня чуть кольнула естественная зависть пятидесятилетнего к двадцатилетнему, естественная досада духовного пастыря при виде светского властителя. Не трудитесь возражать, что в нашу эпоху власть церкви была, по сути, несравненно сильнее, чем любая мирская власть, – мне это известно. По сути – да, но она испытывала ограничения во внешнем своем выражении, во всех этих цветах, конях, лентах и прочей приятной суетности.

Не стану отрицать, что первое мое впечатление от Джема было по меньшей мере неожиданным. Ко мне приближался – медленно, чтобы отвечать на приветствия толпы, – отнюдь не варвар. Светлокожий и светловолосый, какими бывают наши юноши в Нормандии или Эльзасе, – быть может, только чуть ярче и с более выразительным лицом. Да, это всего сильнее поразило меня: у него было лицо человека мыслящего и чувствующего, что противоречило моим представлениям о духовном мире восточных людей.

– Добро пожаловать на землю святого нашего Ордена, ваше высочество! – вот первые мои слова, обращенные к Джему. – Родос счастлив оказать гостеприимство сыну Великого Завоевателя. Пусть отныне навсегда утихнет вражда между доблестным нашим оружием; пусть утро вашей власти станет началом вечного мира между Портой и Орденом!

Гость ответил на своем непонятном языке нечто, прозвучавшее в переводе брата Бруно крайне бледно, – смысл был тот, что счастье-де обоюдно и Джем преисполнен доверия к мудрости и благочестию нашего Ордена.

Мне стало смешно, когда гостя повели в его покои. Я, годившийся ему в отцы, поднялся по лестнице без всякой помощи, а его – цветущего, молодого – двое язычников подталкивали и подпирали так, что едва не сбили с ног. Позже я узнал: таков у них обычай. Оказавшись в самих покоях, Джем огляделся – без взыскательности, но и без восхищения. Словно бог весть с коих пор привык жить в подобном убранстве.

– Вы позволите мне на несколько часов оставить вас, ваше высочество, – сказал я. – Отдохните с дороги и приготовьтесь к торжественному ужину в вашу честь. Под вечер я пришлю своих приближенных, которые проводят вас ко мне во дворец.

Ужин, приближенные, дворец… Я сознательно подчеркивал перед гостем свое величие, давая понять, что Родос не какая-нибудь Карамания, что наша жизнь выковала иные мерила, иные установления. Джем, казалось, не замечал моих попыток – он слушал меня рассеянно, как человек, которому не терпится остаться наедине с самим собой. Впрочем, я желал того же.

Ибо вторую половину дня 29 июля я провел в трудах и напряжении, каких едва ли стоил султану Джему год его борьбы. В эту половину дня я вел поединок со всеми мировыми силами – от султана Баязида Второго до его святейшества папы.

Вел я эту борьбу из своего кабинета, точнее – из-за своего письменного стола. Я составил с десяток писем. Каждое из них настолько отличалось от остальных, настолько по-иному освещало события и предлагало для их разрешения меры настолько противоположные, что мне казалось, будто я десять раз меняю не только кожу, но и душу, перевоплощаюсь в десять различных владетелей.

Дивлюсь я вам! Отчего вы полагаете, будто только ваш сегодняшний мир раздираем непримиримыми противоречиями? Отчего – вопреки тысячелетнему опыту – человечество в каждый отдельный день склонно считать, будто именно этот день являет собой вершину человеческой истории? Мы также (и как я полагал тогда – справедливо) считали свое время «переломным в истории человечества». Как вам известно, XV век был чреват конфликтами не только в суждениях. Он подготовил Тридцатилетнюю и Столетнюю войны, подготовил инквизицию, революцию во Фландрии и Варфоломеевскою ночь. Что же? Вы станете убеждать меня, что ваша эпоха более значительна?