Отверженные - Виктор Гюго

Старик пошатнулся, выронил из рук бювар и упал в старое кресло, стоявшее возле буфета. Голова его поникла на грудь, в остановившихся и точно остекленевших зрачках его глаз выразилась полная растерянность.

Жан Вальжан говорил себе, что теперь уже нечего более сомневаться, что теперь для него уже навеки померк свет, что Козетта действительно кому-то писала. И он услышал внутри себя, как его ожесточившаяся снова душа испускала во мраке глухой рев. Попробуйте отнять у льва собаку, которая была у него в клетке и к которой он был сильно привязан.

Странное и печальное явление! В эту минуту Мариус еще не получал записки Козетты, а Жан Вальжан благодаря случаю уже имел ее в руках.

До этого дня Жан Вальжан еще не был сломлен испытаниями. Он подвергался страшным искусам. Ни один род несчастья не пощадил его. Свирепый рок, вооруженный всеми способами наказаний и всею силою общественного презрения, сделал его своей мишенью и ожесточенно набросился на него.

Жан Вальжан ни перед чем не отступал, ничему не поддавался. Когда было нужно, он примирялся со всеми невзгодами; он пожертвовал даже своей, с таким трудом вновь завоеванной, личной неприкосновенностью, своей свободой, рисковал своей головой, всего лишился, все выстрадал и остался бескорыстным и стойким до такой степени, что были моменты в его жизни, когда можно было подумать, что он совершенно отрешился от самого себя, как настоящий мученик. Его совесть, закаленная во всевозможных превратностях судьбы, сделалась как бы навеки непоколебимой.

Однако, если бы в эту минуту кто-то заглянул в глубь его души, то увидал бы, что все ее устои пошатнулись под действием только что полученного неожиданного удара.

Изо всех пыток, вынесенных им от преследовавшей его всю жизнь неумолимой судьбы, последняя пытка была самая жестокая. Никогда еще он не находился в таких крепких тисках. Он чувствовал, как в нем, в тайниках его души сразу поднялись и зашевелились все виды дремавших там чувств, как вздрагивали от невыносимой боли такие фибры души, которых он даже в себе и не подозревал. Увы! Самое страшное испытание — это утрата любимого существа.

Не подлежит никакому сомнению, что бедный старик любил Козетту только как отец, но мы уже говорили раньше, что само сиротство жизни Жана Вальжана придавало его нежности к этому ребенку оттенки всех других сердечных привязанностей. Он любил Козетту как дочь и как сестру. Он никогда не имел ни любовницы, ни жены, а между тем природа — такой кредитор, который не принимает никаких отговорок, и вот наряду с другими чувствами у него было и чувство мужчины к женщине, самое сильное из всех чувств, но какое-то смутное, не сознающее себя, чувство, чистое именно своею слепотою, небесное, ангельское, божественное, даже почти не чувство, а скорее инстинкт или, еще точнее, какое-то таинственное притяжение, незаметное, невидимое, но тем не менее вполне реальное; и в его безграничной нежности к Козетте любовь, в настоящем смысле этого слова, — любовь смутная и девственная, — пробивалась наружу, как пробивается жила в недрах утеса.

Пусть читатель вспомнит сущность этой сердечной драмы, на которую мы уже указывали ему.

Между Жаном Вальжаном и Козеттой не был возможен никакой брак, даже брак душ, тем не менее судьбы их были крепко связаны одна с другой. Кроме Козетты — этой женщины-ребенка, Жан Вальжан во всю свою долгую жизнь никого не любил. Страсти и любовные увлечения, сменяющие друг друга в сердцах других людей, не оставили на нем тех последовательных оттенков зелени, сначала светлых, потом все более и более темных тонов, какие замечаются на перезимовавшей листве и на людях, переваливших за шестой десяток. В итоге, как мы не раз указывали, вся эта смесь чувств, слившаяся в одно целое и давшая в результате высокую добродетель, делала из Жана Вальжана для Козетты отца, и отца странного, совмещавшего в себе одновременно деда, сына, брата, мужа, даже мать, отца, который любил Козетту, боготворил ее, видел в этом ребенке свое солнце, прибежище, семью, отчизну, рай.

И вот, когда он убедился, что все кончено, что Козетта от него ускользает, вырывается из его рук, как облако, как вода, когда он наконец узнал страшную для него истину, что «другой наполняет ее сердце, другой является для нее желанным, что у нее есть возлюбленный, а я для нее только отец, иначе я для нее не существую», когда он должен был сказать себе: «Она уходит из моей души!» — тогда горе его перешло черту возможного. Сделать все, что им было сделано, и вдруг прийти к такому результату! Обратиться в ничто! Как мы уже говорили, все существо его возмутилось и затрепетало. Он до корней волос почувствовал могучее пробуждение эгоизма, услышал, как на дне его души отчаянно кричит его «я».

Бывают и внутренние катастрофы. Беспощадная, убийственная истина проникает внутрь человеческого сердца не иначе как разрывая и сокрушая основы его души, в которых зачастую заключается сама сущность человека. Боль, причиняемая неумолимою истиною, такова, что все силы души парализуются и производят роковые кризисы. Немногие из нас выходят из таких кризисов прежними и оставшимися верными долгу. Когда перейдена граница страданий, тогда теряется самая невозмутимая добродетель.

Жан Вальжан снова взял в руки бювар, чтобы еще раз проверить то, чему отказывалось верить его сердце.

Долго и совершенно неподвижно просидел он, склонившись над этими строками, точно окаменелый, с застывшими глазами.

На его лицо легла мрачная туча. Можно было подумать, что в его душе все рухнуло. Он рассматривал сделанное им страшное открытие сквозь увеличительное стекло своих чувств, с наружным спокойствием, тем более страшным, что оно очень опасно, с тем спокойствием, которое доводит человека до безумства. Он измерял роковой шаг, сделанный судьбой без его ведома, вспомнил страхи, охватившие было его в начале лета и так легко рассеявшиеся, увидел прежнюю бездну с той только разницей, что он теперь был уже не на краю ее, а — на самом дне, он свалился в эту бездну, сам того не замечая. Весь свет его жизни уже давно померк, а ему все еще казалось, что этот свет светит с прежней силой! В нем заговорил инстинкт самосохранения. Он вспоминал и анализировал прошедшие события, числа, вспоминал, когда и по каким причинам Козетта краснела или бледнела, и говорил себе: «Да, это он!» Прозорливость отчаяния — это своего роди таинственная стрела, которая всегда попадает в цель. Начиная понимать, кто бы мог быть этот «он», старик быстро понял, что это Мариус, хотя и не знал его имени. В глубине своей возбужденной памяти он ясно увидел шатавшегося по Люксембургскому саду молодого незнакомца, жалкого искателя любовных приключений, романтичного бездельника, дурака и негодяя. Разве не негодяй тот, кто строит глазки молодым девушкам, имеющим нежно любящих отцов?

Удостоверившись, что в основе этой грустной истории находится тот самый молодой человек и что он причина всему, Жан Вальжан — так много работавший над своей душой, употребивший столько усилий на то, чтобы вся его горькая жизнь, все его страдания и бедствия вылились в одном чувстве — чувстве любви, — заглянул теперь в свою душу и увидел в ней страшный призрак ненависти.

Сильное горе подавляет и лишает бодрости все существо человека. Человек, которым овладевает такое горе, чувствует, как будто из него что-то ушло. В молодости горе — мрачно, в поздних летах — зловеще. Когда ваша кровь еще горяча, волосы темны и голова держится на плечах прямо, как пламя свечи, когда свиток жизни еще только начинает развертываться и полное любви сердце может встретить другое сердце, бьющееся с ним в унисон, когда у вас впереди есть еще время поправить ошибки и в вашем распоряжении все радости, все будущее, весь горизонт, когда сила жизни еще не сломлена, — если и тогда страшно отчаяние, то каково же оно в старости, когда годы все поспешнее и поспешнее перегоняют друг друга и наступает то сумрачное время, когда вы уже начинаете различать мерцающие звезды могилы?

Размышления Жана Вальжана были вдруг прерваны появлением тетушки Туссен. Старик встал со своего места и спросил ее:

— В какой стороне, не знаете?

Озадаченная этим вопросом Туссен могла только произнести:

— Что вам угодно, хозяин?

— Разве вы не говорили мне, что где-то дерутся?

— Ах да, да! Верно… Где-то там около Сен-Мерри, как я слышала.

Бывают машинальные движения, которые, помимо нашего сознания, исходят из тайников нашей мысли. По всей вероятности, благодаря именно такому состоянию, в котором Жан Вальжан сам не мог бы отдать себе ясного отчета, он пять минут спустя очутился уже на улице. Он сидел на тумбе перед своим домом с обнаженной головой и точно к чему-то прислушивался.

Наступила уже ночь.

II. Гаврош — враг огласки