Властелин колец - Джон Толкин

Мне известны сии слова, но я привык считать, что это просто побасенка из тех, что вечно на языке у говорливых кумушек. Посудите сами, любезнейший, много ли тут смысла? Однако справедливости ради следует отметить, что старожилы лечатся от головной боли, дыша отваром этой травы…

– Тогда, именем Короля, беги и отыщи мне какого–нибудь запасливого старика — только, ради всего святого, посообразительнее и не слишком начитанного, а то, чувствую, толку не будет! — вскричал Гэндальф.

Арагорн опустился на колени подле Фарамира и положил руку ему на лоб. Видно было, что идет жестокая борьба. Арагорн побледнел от усталости. Время от времени он повторял имя Фарамира, но голос его звучал все тише и тише, будто он углублялся в неведомую темную долину в поисках заблудившегося друга и звал его по имени.

Наконец в комнату влетел Бергил и вручил Арагорну шесть листиков, завернутых в тряпицу.

– Вот королевский лист, господин, — задыхаясь, выпалил мальчик. — Правда, не больно–то свежий. Уже недели две, как сорвали, а то и больше. Сгодится?

Он взглянул на Фарамира и разразился рыданиями.

Но лицо Арагорна просветлело.

– Конечно, сгодится! — заверил он Бергила. — Самое страшное позади. Оставайся здесь и не грусти!

Взяв два листа, он подышал на них, растер в ладонях — и комната наполнилась живым и свежим запахом; все вокруг как будто очнулось ото сна и, звеня, заискрилось радостью. Тогда Арагорн бросил листья в чаши с горячей водой, которые велел перед собой поставить, — и у всех сразу же стало легче на душе. Комнату наполнило благоухание, свежее, словно весть о росистых и безоблачных утрах Блаженной Страны Вечного Цветения, о которой на скудном и невнятном языке твердят нам скоропреходящие зеленые весны земли. Арагорн встал; глаза его смеялись, и казалось, силы вернулись к нему. Он поднес сосуд к лицу спящего Фарамира.

– Надо же! — шептала Иорэт сиделке, стоявшей рядом с ней. — Рассказать — не поверят! Травка–то, гляди, не так проста, как думают. Так пахли розовые сады в Имлот Мелуи[578], когда я была девчонкой. Сам король не погнушался бы!

Вдруг Фарамир шевельнулся, открыл глаза и посмотрел на склонившегося над ним Арагорна. В глазах у него затеплились узнавание и любовь.

– Ты звал меня, о Повелитель? Я здесь. Что прикажет мне Король?

– Я приказываю тебе покинуть страну теней и проснуться, — велел Арагорн. — Ты утомлен. Отдыхай, вкушай пищу, набирайся сил и будь готов к встрече со мной. Я вернусь и призову тебя.

– Я буду готов, государь. Разве можно предаваться праздности, когда в Гондор вернулся Король?

– Ну что ж, тогда прощай до времени! — сказал Арагорн. — Во мне нуждаются другие, и я должен идти к ним!

Вместе с Гэндальфом и Имрахилом он покинул комнату, но Берегонд с сыном, которым не сдержать было слез радости, остались у постели Фарамира. Пиппин поспешил за Гэндальфом и, закрывая дверь, услышал голос Иорэт:

– Король! Слыхали?! А я что говорила? «В руке Короля исцеленье найдешь» — так сразу и сказала!

Слова эти проникли за стены Обителей, и вскоре по всему Городу из уст в уста передавали весть о возвращении истинного Короля, несущего людям исцеление.

Между тем Арагорн склонился над Эовейн.

– Тяжелая рана. И какой сокрушительный удар! — молвил он. — Однако я вижу, что за сломанной рукой ухаживали с должным тщанием. Кость срастется, если у королевны достанет сил выжить. Но искалечена левая рука, державшая щит, а главное зло гнездится в правой. Эта рука цела, но жизни в ней нет. Увы! Эовейн пришлось сразиться с противником, далеко превосходившим ее по силе, как телесной, так и духовной. Чтобы поднять меч на такого врага, нужно быть крепче стали, но прежде всего — нужно устоять и не упасть замертво от ужаса… И вот злой рок столкнул их лицом к лицу. Воистину злой, ибо среди королевских дочерей нет ни одной, что была бы прекраснее Эовейн из рода Эорла. Но как найти мне слова, чтобы сказать о ней? Когда я впервые взглянул на нее и понял, как она несчастлива, мне показалось, что передо мною белый цветок, прямой, гордый и прекрасный, как лилия. Но цветок этот был тверд и крепок, словно сами эльфы выковали его из стали. А может, это была не сталь, а лед, может, сок цветка сковало заморозками, так что он до корней пропитался горечью и, по–прежнему прекрасный с виду, обречен был вот–вот надломиться и зачахнуть? Болезнь королевны началась далеко не вчера. Верно ли я говорю, о Эомер?

– Дивлюсь, что ты спрашиваешь, о Повелитель, — ответил тот. — Я думаю, что твоей вины в этом нет, как и ни в чем другом. Но я знаю, что мороз не коснулся сестры моей Эовейн, доколе она не встретила на своем пути тебя. Правда, и прежде знала она тревогу и страх и поверяла их мне в те дни, когда Король был околдован наговорами Червеуста. Эовейн пеклась о Теодене и с каждым днем все больше страшилась за него. Но не это привело ее к последней черте!

– Друг мой, — вмешался Гэндальф. — Ты богат: у тебя есть кони, бранные подвиги и вольные равнины. А сестра твоя, Эовейн, родилась женщиной. Но духом она не слабее тебя и не уступит тебе в храбрости — и это по меньшей мере! Но, в отличие от тебя, ей в удел достались не подвиги, а домашние хлопоты. Она принуждена была заботиться о старике, которого она, правда, любила, как отца. И все же для нее пыткой было смотреть, как он день ото дня дряхлеет и теряет силы вместе с разумом. Она изнывала от унижения. Палка, на которую опирался Король, и та была, казалось ей, более в чести. Наивно думать, что у Червеуста недостало яда и на ее долю. «Ты выжил из ума, старик, и слишком много возомнил о себе! Что такое Дом Эорла? Дымная лачуга, полная пьяных головорезов, чьи отпрыски ползают на полу среди собак…» Узнаешь? Это слова Сарумана, а Червеуст был прилежным учеником! Хотя под кровом Теодена он, конечно, изъяснялся не так откровенно и, по–видимому, старался выбирать выражения… Знай, государь, что только любовь к тебе и верность долгу налагали печать на уста твоей сестры — иначе ты мог бы услышать подобные слова и от нее самой. Кто знает, о чем говорила она с темнотой — одна, горькими бессонными ночами, когда ей казалось, что жизнь идет на убыль, что четыре стены смыкаются вокруг, словно стены клетки, а сама она — дикий зверь в неволе!..

И умолк Эомер, и взглянул на сестру другими глазами, — перед ним в новом свете, один за другим, прошли чередой все прожитые вместе дни.

Молчание нарушил Арагорн:

– То, о чем ты говоришь, Эомер, не укрылось от меня. Но скажу тебе вот что: из всех зол и тягот, какие хранит в запасе судьба, нет ничего столь горького и позорного для мужа, как снискать любовь прекрасной и бесстрашной девы и не иметь возможности ответить ей тем же. Скорбь и жалость не оставляли меня с того самого утра в Дунхаргской Крепости, когда я распрощался с твоей сестрой. Проводив меня, она похоронила последнюю надежду, и, признаюсь, страх за нее заглушал в душе моей даже страх перед Мертвыми. Но знай, Эомер, тебя она любит по–настоящему, меня же — нет. Ибо тебя она знает, а во мне любит лишь тень, грезу, игру собственного воображения. Со мной в ее жизнь вошли чаяние славы, мечта о великих подвигах и дальних странах, не похожих на степи родного Рохана. Я могу исцелить ее тело и вызвать ее из долины теней. Но что даст ей пробуждение? Надежду? Отчаяние? Забвение? Этого я не знаю. Однако, если она изберет отчаяние, она умрет. Здесь нужна другая помощь, какой я — увы! — дать не могу. Увы, говорю я, ибо своими подвигами Эовейн заслужила, чтобы имя ее встало в ряду самых великих и славных королев мира!

Арагорн наклонился и взглянул в лицо Эовейн — белое, как лилия, холодное, как иней, и застывшее, словно лик каменного изваяния. Он коснулся губами ее лба и тихо позвал:

– Эовейн, дочь Эомунда, проснись! Твоего врага больше нет!

Эовейн не шевельнулась — только глубоко вздохнула. Белая ткань на ее груди поднялась и опала. Арагорн взял еще два листа ателас, бросил в кипяток и обтер этим отваром лоб Эовейн и ее правую руку, холодную, неподвижно лежащую поверх покрывала.

То ли и в самом деле наделен был Арагорн забытой благодатью Запада, то ли его слова о королевне Эовейн так подействовали на стоявших вокруг, — но, когда в комнате повеяло чудотворным ароматом королевского листа, всем померещилось, будто в окно подул ветер, чистый, новорожденный, не смешанный ни с чьим дыханием, словно прилетел он со снежных вершин, откуда уже недалеко до звезд, — а может, с дальних серебристых берегов, омываемых пенными морями?

– Проснись, Эовейн, Владычица Рохана! — повторил Арагорн, беря правую руку королевны в свою и чувствуя, как теплеет, возвращаясь к жизни, ее ладонь. — Проснись! Тень миновала. Мир отмыт и очищен от тьмы!

С этими словами он отступил и вложил ладонь Эовейн в руку Эомера.