Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

был выстроен Клейнмихелем Зимний дворец, началось. Оно началось с того же, с чего начиналось подобное ожидание смерти в каждой русской помещичьей семье того времени: с заботы о том, чтобы умирающий успел исповедаться и причаститься, перед тем как перейти «в жизнь вечную».

Весьма искусная в частых своих приготовлениях к смерти (для того, впрочем, чтобы еще и еще возвращаться к жизни земной) Александра Федоровна, стараясь не обеспокоить умирающего мужа слезами, склонилась к его изголовью.

– Друг мой, – сказала она тихо, – ты начал было говеть, но не мог по болезни закончить и не успел приобщиться Святых Тайн с нами вместе… Но ведь ты… мог бы сделать это и теперь… Святые Тайны, они ведь лучшее лекарство от всех болезней.

Сказала и ждала ответа, пряча глаза от мужа. Он же поворачивал голову так, чтобы найти эти глаза – глаза той, которая сорок лет была его женою, – этой истощенной, слабой как тростинка женщины, которая тем не менее переживала его…

Он понимал это внутренним чутьем, инстинктом, но это не укладывалось в его сознание. Он отбросил тайный смысл ее слов, – этот смысл казался слишком страшен, чтобы его принять, – и он отозвался ей:

– Да, я хотел бы закончить свое говенье… но это уж сделаю, когда встану на ноги… Как могу я приступить к такому великому таинству, лежа в постели, неодетый?..

Это была уловка искушенного дипломата, когда-то руководившего всею внешней политикой России. Но теперь шел вопрос не о Франции или Англии, не об Австрии или Турции, не о войне, в которой могли бы погибнуть сотни тысяч людей, а о собственной личной жизни, к которой приближалась со своею тривиальной косой смерть.

Он ждал, что именно возразит ему жена, чтобы безошибочно угадать истину по ее первым же словам, однако и ей не трудно было понять тайный ход его испуганной мысли. Она увидела, что ни одним словом нельзя было настаивать на причащении, чтобы не поразить его, не отнять последней его надежды.

Она отвернулась и стала тихо читать молитву, стараясь движением ресниц стряхнуть слезы. Но молитва эта испугала его: это было похоже на чтение «отходной» по нем.

– Что ты это?.. Зачем? – поднял он голову, не сводя с нее расширенных глаз.

– Молюсь о тебе, – ответила она, боясь повернуть к нему лицо.

– Разве я… А? Что?.. – еле проговорил он, задыхаясь.

– Я молюсь, чтобы ты выздоровел, на что надеюсь, – поспешила сказать она, однако дальше не могла выдержать притворства и поспешно вышла, так и не решившись ничем еще намекнуть умирающему мужу на то, что он умирает, что это неизбежно, что это уже скоро… сутки или даже несколько часов всего…

II

Первые бюллетени о болезни Николая были отпечатаны поздно вечером 17-го числа, а обнародованы только утром на другой день. Правда, тогда уже выпущено было один за другим три бюллетеня, причем в последнем говорилось, что болезнь опасна, другими словами – неизлечима, смертельна, не оставляет надежд.

Однако во дворце никто из близких к царю лиц не решался взять на себя, после неудачной попытки самой императрицы, смелость объявить об этом умирающему. Вся большая семья царя во главе с наследником Александром, который должен был вот-вот сам стать самодержавным властелином России, или толпилась в придворной церкви, выслушивая на коленях молебствия о здравии, или шушукалась в комнатах, соседних с кабинетом, в котором лежал умирающий, и всех ужасала мысль, что он может умереть без исповеди и причащения.

Наконец, решено было обратиться к тому, кто, казалось бы, имел такое влияние на царя, к человеку мефистофельской внешности – Мандту.

Идя в третьем часу ночи на дежурство к умирающему, он получил записку, писанную по-французски, от одной из придворных дам, графини Блудовой: «Умоляю вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности! Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы – иностранец, и вся ответственность падает на вас!..»

Мандт – немец, протестант – обрекался таким образом на трудный подвиг: склонить царя исполнить православный обряд, обычно исполнявшийся перед смертью.

Сменяя своего коллегу Карелля, Мандт спросил его, каков больной.

– Совершенно безнадежен! – тихо по-немецки ответил Карелль.

Мандт был очень испуган и этим приговором Карелля, и последней строчкой полученной им записки. Он поспешно принялся ослушивать царя, но увидел, что Карелль прав: скоро все должно было кончиться.

Он несколько минут сидел пораженный – или только желавший показаться таким внимательно глядевшему на него больному, – чтобы он понял его без лишних слов. Но умирающий молчал: не хотел понимать… Пришлось начать говорить, хотя и весьма отдаленно, о цели разговора.

– Когда я сейчас шел сюда, то встретился с одним почтенным человеком, – затрудняясь в подборе фраз, говорил Мандт. – Этот человек просил меня положить к стопам вашего величества изъявление его преданности и пожелание выздороветь…

– Кто такой? – неожиданно громко и недовольно спросил Николай.

– Это… это ваш духовник Бажанов, с которым я очень близок…

– А-а… Я не знал, что ты близок с Бажановым, – пробормотал умирающий, начиная уже предугадывать дальнейшее. – Когда же ты успел с ним так сблизиться?

– О, я познакомился с этим почтенным человеком у смертного одра почившей великой княжны Александры Николаевны… Это было тяжелое время для всех нас… У государыни императрицы мы вспоминали об этом вчера, и… и я мог понять, что ее величеству было бы приятно, если бы вместе с отцом Бажановым она могла бы помолиться около вашей постели об умершей дочери, притом же вознести мольбы и о вашем скором выздоровлении…

Очень окольный путь был избран хитрым Мандтом для того, чтобы дать понять Николаю, что он, хотя и самодержец еще, но умирает. И Николай это понял. Скрестились две пары глаз: выпученные, огромные, почти белые глаза Николая и запавшие, но немигающие мефистофельские глаза его лейб-медика, – и Николай спросил наконец:

– Разве я должен умереть?

Мандт опустил глаза и ответил тихо:

– Да, государь!

Царь повернулся к стене и пролежал так несколько минут. Мандт взял его руку в свою и стал считать пульс.

Умирающий снова лег на спину и спросил:

– Как же осмелился ты сказать мне это?

Действительно, осмелиться было бы трудно, но все кругом во дворце ожидали от Мандта этой смелости, и Мандт ощущал это, как приказ тех, кто имеет силу и власть, в отношении к тому, кто теперь уже совершенно бессилен, хотя еще и считается царем.

Мандту пришлось так же пространно и сложно, как и раньше, объяснять царю, что во всех отношениях было