Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

сколько-нибудь над тем, чтобы сделать их лучше? Всякий великий администратор велик прежде всего тем, что умеет подобрать себе талантливых помощников. Сделал ли хоть что-нибудь в этом направлении Меншиков? Решительно ничего, даже и не пытался делать, только брюзжал на всех.

Но может быть, задавал себе последний вопрос Стеценко, совсем не обязательно, чтобы главнокомандующий был великим человеком? И отвечал на этот вопрос решительно: нет, в такой исключительный исторический момент, когда на карту поставлены честь и целость государства и сотни тысяч жизней его граждан, главнокомандующий не смеет не быть великим человеком! Он выступает на историческую сцену как избранник целого народа, пусть даже народ и не участвовал в его избрании, и потому обязан быть великим, а если этого нет, то великой ошибкой станет его избрание (или назначение, все равно) и огромной ценой заплатит народ за эту свою ошибку.

Положение свое, как адъютанта светлейшего, Стеценко начал считать каким-то межеумочным, если не зазорным даже, так как его товарищи по флоту честно несли боевую службу на бастионах. Правда, он мог бы, как Виллебрандт, когда-нибудь быть послан к царю с донесением о крупной победе русских войск и этим заработать себе чин полковника, как тот же Сколков, но карьеристом Стеценко не был и такой дешевой ценой зарабатывать чины не хотел.

Он знал, что Меншиков просил всех флигель-адъютантов, отправляемых в последнее время из Севастополя, передать царю, что он болен, нуждается в длительном отпуске для лечения ваннами и покоем.

Однако не только ему, но и другим адъютантам светлейшего видно было, что долго так тянуться не может, что это должно чем-то кончиться: или полным выздоровлением князя, или отпуском, который в такое горячее время равносилен смещению с поста главнокомандующего за инвалидностью. Ротмистр Грейг уже начал через свою петербургскую родню хлопотать о переходе в адъютанты к великому князю Константину, другие думали все-таки остаться в Севастополе, где больше возможностей быстро выслужиться, но зачислиться адъютантами к преемнику Меншикова.

О том же, что светлейший, как человек больной, не может уже нести своих обязанностей, открыто говорилось в ставке великих князей, особенно негодовавших на его решение затопить линейные корабли при входе на Большой рейд.

Они говорили возмущенно: «Если мы сами будем уничтожать свой флот, то этим мы, значит, будем дуть в дудку союзников! Одна из целей войны, нам навязанной, – уничтожение Черноморского флота, и вот не противники наши, а мы сами его топим к их радости! Как будто нельзя просто минировать фарватер Большого рейда и не прибегать к таким варварским мерам, как затопление своих судов».

Но Стеценко слышал и доводы Меншикова против минных заграждений, и в этих доводах была большая доля правды.

Мины для заграждений были двух видов: донные, рассчитанные на то, что их заденут днища неприятельских кораблей и они взорвутся тогда, и мины. соединенные гальваническими проводами с береговыми фортами: взрыв этих мин всецело зависел от бдительности моряков.

Меншиков признавал мины того и другого вида никуда не годными по их качествам, на бдительность моряков не надеялся, говорил, что донные мины будет или срывать штормом, или засасывать илом, и в первом случае они будут опасны для своих судов, во втором – безопасны для судов противника, парусный же флот все равно устарел с появлением парового и винтового и особенной ценности не представляет.

Как ни жаль было моряку Стеценко свой Черноморский флот, но он готов был в спорном вопросе стать на сторону Меншикова, а не великих князей, однако решение затопить суда не приводилось в исполнение несколько дней благодаря противодействию царских сыновей. Категорический приказ о затоплении был отдан светлейшим только 12 февраля, после получения известия об отражении атаки союзников на Селенгинский редут. Приказ этот отвозил Остен-Сакену и Нахимову Стеценко, и 12-го вечером были затоплены «Ростислав», когда-то спасенный от этой злой участи Корниловым, «Святослав», «Двенадцать апостолов» и другие, а 13-го утром сторожевой пароход англичан «Мегера» мог уже любоваться верхушками мачт, подымавшимися из воды как барьер для союзной эскадры.

Конечно, гибель родных судов от собственных рук и в этот раз была не менее тяжелой картиной для моряков, чем потопление первых семи судов за пять месяцев до этого, в начале осады. И Стеценко был грустно настроен утром 13 февраля, когда случайно встретил, будучи в городе, Дебу.

– Очень рад вас видеть, Ипполит Матвеевич, живым и здоровым! – вполне искренне, хотя и обычной фразой обратился к нему Стеценко. – Когда же вас произведут, наконец? Я заждался.

– Чем попусту ждать, сделали бы представление, – отшутился Дебу. – Вот и Бородатов тоже ждал производства на Новый год – ничего не вышло.

– А между тем представления посланы были в Петербург и о нем и о вас тоже. Не понимаю, почему им не дали ходу… А может быть, просто завалялись где-нибудь.

– Будем надеяться. «Надежды юношей питают», – сказал какой-то поэт…

– Улыбнувшись было, Дебу тут же погасил улыбку. – А вы помните Варю Зарубину?

– Ну вот, как же не помнить? А что с ней?

– Заболела, бедняжка, тифом на первом перевязочном.

– Тифом на первом перевязочном? – повторил Стеценко. – Как же она туда попала, не пойму?

– Она там была сестрой милосердия, и вот… Теперь опасно больна. Конечно, организм молодой, должен вынести, а? – спросил Дебу, глядя на Стеценко так, как будто тот, адъютант главнокомандующего, повелевает тифом.

– Я полагал, что Зарубины уехали уж давно куда-нибудь, – сказал Стеценко.

– Еще до начала осады я им это советовал – не вняли доброму совету. Что делать: большая оказалась привязанность к месту… Витя поступил волонтером на Малахов и тоже был ранен, но скоро поправился, теперь опять там… Только одна маленькая Оля при родителях.

– Значит, Виктор Зарубин у адмирала Истомина? Вот как! Ну что же, он молодчина. Был один из лучших у меня юнкеров в роте, – одобрительно улыбнулся Стеценко. – Ничего, что молод, – таким только и воевать. А что Варя – с такими всегда огненными щеками – сестрой милосердия стала, для меня новость… Тиф она перенесет, я думаю, ничего. Были, правда, случаи в Симферополе – схоронили там трех или четырех сестер, но те ведь все были уже почтенных для женщины лет.

– Да-да, я тоже уверен, что Варя поправится, – оживился при последних словах Стеценко Дебу. – А то это было бы уже совсем вопиющим абсурдом!

– Э-э, батенька, вопиющих абсурдов кругом нас с вами сколько угодно… Ну, желаю вам здравствовать! Производства все-таки ждите – представление сделано.

И Стеценко, который был верхом, перегнувшись с седла, протянул Дебу руку, прощаясь.

Дебу, конечно, и без Стеценко знал о вопиющих абсурдах кругом. Один из таких, притом достаточно вопиющий, случился совсем недавно.