Обречен на победу - Николай Леонов

– Ты, я знаю, не употребляешь, – Серов налил чай, – и я в доме не держу. – Он подмигнул: – За мужскую дружбу!

– Не дави на меня, коллега, – ответил Гуров. – Я сделал, что мог, работайте…

– О чем разговор? – Серов смотрел наивными глазами. – Утром заеду, отвезу в аэропорт.

– Надо бы позвонить…

– Ты вылетишь, я позвоню, – сказал Серов. – Запиши координаты. А чего ты не женатый? Солидный мальчоночка. В твоем возрасте в войну дивизиями командовали…

– Христа уже распяли, – поддакнул Гуров.

– А может, уже разок хаживал? Теперь на воду дуешь?

– С вами женишься. – Гуров усмехнулся. – Чья бы корова мычала…

– У меня так двое. Сейчас с матерью в деревне. Вот выйду на пенсию… – Серов замолчал, неожиданно спросил: – А что это ты все: Астахов, Астахов, а потом на сто восемьдесят и в обратную сторону?

– Неправда ваша, коллега, – ответил Гуров. – Я лишь утверждал, что Астахов лжет. А что он по затылку ударить не способен, так вы лично мне подбросили.

В общем, ужин прошел, как пишут в газетах, в теплой и дружественной обстановке.

Как известно, все в жизни повторяется. Вернувшись из гостей, Лева начал укладывать чемодан, сказал дежурной, чтобы разбудили в шесть, от горячего молока отказался.

Вы же понимаете, что сборы Гурова – детские глупости, никуда он улететь не может. Убийцу не выявили, не уличили, а сыщик улетел? Так не бывает! И все это отлично понимают, только майор милиции Лев Иванович Гуров, наивный – качество при его профессии несколько странное, – предается несбыточным мечтам.

Он погасил свет, через окна падали причудливые блики от уличных фонарей. Но почему-то не ложился, шатался по своему шикарному номеру в одних трусах, когда зазвонил телефон.

– А я не подойду, – весело сказал Лева, потом сообразил, что звонок междугородный, и схватил трубку.

– Да! Слушаю! Рита? Добрый вечер, девочка! Что? – Он опустился в кресло. – Добрый вечер, товарищ генерал. Ночь? Да-да, у нас уже ночь. Где шляюсь? Лютики-ромашки собираю, Константин Константинович. – Некоторое время Гуров молча слушал, затем сказал: – Почему это я не могу отступить, Константин Константинович? Вы меня… Я тоже себя знаю. Я хочу домой! Вот! Я устал. – Он выслушал генерала. – Ничего нормального в этом нет. Извините, товарищ генерал… Вы не приказываете, даже не просите? Вроде это я сам не могу отказаться, отступить и доведу дело до конца? Извините, Константин Константинович, я способен отступить и вылетаю утром в Москву. Я не прячусь. Спасибо. Спокойной ночи, Константин Константинович. Поклон супруге.

Лева был так взбешен, что разговаривал вслух:

– Он меня знает! Если генерал, так все знает! А чего он позвонил? – Гуров сел, взглянул на телефон. – Разыскал! – Лева вспомнил подполковника Серова. – Ах ты, улыбчивый черт. Простак! Сукин сын! «Утром заеду! Провожу!» Цветочки! Как же не стыдно, чужими руками? Фарисей! Приговорили! Обречен!

Гуров схватил раскрытый чемодан и швырнул его в угол.

Начальник отдела уголовного розыска подполковник милиции

Серов Борис Петрович

Официально рабочий день в отделе начинается в десять часов, так называемые «пятиминутки» проводятся без пятнадцати десять. Сотрудники, у которых накопилась писанина, являются в девять. Серов приходит в управление около восьми, а сейчас, когда семья в отъезде, и в семь.

Борис Петрович не выслуживается, знает, что в карьере достиг своего потолка, кабинет и кресло, которые он занимает, вполне его устраивают. Если для астаховских дедов среда обитания – лес, то для него – управление милиции. Если в Городе тихо, он может уехать домой и в четыре – все знают, где его найти. Не дай бог, конечно, но, к сожалению, случается. В общем, он работает не по служебному расписанию, а по потребности.

Сегодня он пришел в плохом настроении. Хотя инцидент с Астаховым разрешился благополучно и генерал и секретарь обкома сказали ему добрые слова, Борис Петрович чувствовал себя отвратительно, он начал писать рапорт в министерство, пытаясь в сухих протокольных выражениях представить работу майора Гурова как можно лучше.

Боря Серов родился в Москве в начале лета тридцать третьего года в роддоме имени Грауэрмана, что рядом с рестораном «Прага» на Калининском проспекте, который так любят показывать в программе «Время».

В сорок первом, только Борьке исполнилось восемь, началась Великая Отечественная. Отца убили двадцать четвертого июня. Во время бомбежек мать с сыном сидели дома, в метро не ходили. Мать все повторяла: главное, чтобы убили вместе, сразу двоих. Дом вздрагивал, бомбы падали густо. В аптеку, что стояла на углу Воровского, попадали дважды, тонна свалилась в угловой дом напротив, сейчас там сквер. Вырвали середину, огромным клином, в здании по соседству с Домом журналиста, но Серовы жили рядом. В них промахнулись. Налеты стали реже, фашистов погнали, шла первая военная зима.

В школу Борька пошел в феврале сорок второго, заходил туда в основном, чтобы на большой перемене получить баранку или коржик. Схватив съестное, из школы уматывал. Дел у Борьки невпроворот. О морозах той зимы всем известно, отопление не работало, в каждой комнате стояли самодельные жестяные печки, почему-то называемые «буржуйками». Что буржуйского видели в примитивном приспособлении, высовывающем в форточку коленчатый рукав, неизвестно. «Буржуйка» требовала дров, которых Борька, как горожанин, никогда не видел. Рядом находился разрезанный бомбой дом, квартиры, как соты, – стены ведь отсутствовали. Борька лез в дом и тащил оттуда «дрова» – стулья, кипы журналов, обледенелые двери. Как он не сорвался с лестницы, где пролеты сохранились через один, неизвестно. Борька не знал понятия «мародер», но ни разу не взял из квартир ни одной вещи, которая бы не являлась топливом. Сегодня, вспоминая ту зиму, Борис Петрович удивлялся, почему он не открыл ни один шкаф – не в поисках наживы, а просто так, из любопытства. Он хорошо помнил: у него не было жалости к разрушенному человеческому жилью и любопытства к этой чужой жизни тоже не было, он не помнит ни одной фотографии на стенах, а ведь они наверняка висели. Он приходил за топливом. Мебель и двери необходимо притащить домой и превратить в щепки, не имея топора, орудуя лишь молотком и стамеской. Вторая задача – отоваривание карточек, материнская – служащая, его – детская, отдельно – продуктовые, отдельно – хлебные. Без очереди в ту зиму можно было получить только синяк от такого же, как он, добытчика. В некоторые очереди записывались с вечера, тщательно подрисовывая на ладони стирающийся фиолетовый номер. Борька столько отстоял в те годы очередей, что сегодня Борис Петрович даже несколько человек у прилавка обходил стороной.

В конце войны он начал зарабатывать – если так можно назвать спекуляцию. Деньги хоть и ничего не стоили, но нужны были. Предметом спекуляции являлись билеты в кино и папиросы. Отряд единомышленников выстраивался у кассы за час до открытия, билеты покупались обязательно парами. Вечером такая пара «уступалась» офицеру с девушкой за пятнадцать рублей. Для справки: килограмм хлеба на рынке стоил сто рублей, а то и больше. Еще спекулировали папиросами; покупая у военных пустые гильзы и табак, набивали папиросы и продавали поштучно. Сколько стоила тогда папироса, Борис Петрович уже не помнит.

Перед Новым годом зарабатывали на елочных базарах и честным трудом, и воровством. Объединенная бригада человек в десять около пяти утра собиралась во дворе дома напротив, сейчас там стоит памятник Гоголю, который по неизвестным причинам перевезли с его законного места в начале Гоголевского бульвара. Говорили, мол, памятник пессимистичен, больно Николай Васильевич голову наклонил, а в жизни был сатириком и весельчаком.

В войну памятник во дворе еще не стоял. Летом во дворе вдоль домов растили брюкву, в середине был выкопан и заасфальтирован водоем для тушения фашистских зажигалок. Зимой тут катались на прикрученных веревками к имеющейся обувке «снегурочках» и «гагах», перед Новым годом здесь располагался шумный елочный базар.

Итак, бригада в сборе, зимой в пять утра холодно и темно. Фонари уличные, как правило, не горели, и тьму кромешную подсвечивала лишь белизна снега. Одежду, которую носили мальчишки, даже вспоминать не хочется, а вспомнишь – не объяснишь, таких слов в сегодняшнем лексиконе нет.

Приезжали грузовики с елками, часть бригады разгружала, несколько человек находились за забором, ловили украденное и незаметно переброшенное. Тогда никто это воровством не считал, и слова «воровать» и «спекулировать» среди ребят не употреблялись. За разгрузку полагалась елка официальная, все добытые елки прятались в холодных котельных и продавались тридцать первого утром.

Еще существовал святой заработок, именуемый «подноской». За елками приходили только женщины, многие из них донести покупку до дома не могли. Тогда десятилетний грузчик хватал дерево и шагал с ним чаще всего в арбатские переулки, порой и черт знает куда, платили от трех до пяти рублей. Стыдно признаться, но окончание войны, канун победы Борис воспринял спокойно. Девятого вечером его чуть не задавили на Красной площади. Жизнь продолжалась без перемен, борьба за существование начиналась ранним утром и заканчивалась вечером.