Иуда (СИ) - Горелик Елена Валериевна

Я не сомневался в том, что оный воспоследует.

Взгляд со стороны.

Искушение отдать приказ повесить этих двоих было слишком сильным, чтобы долго ему сопротивляться. Но и просто казнить их — значит, рассориться с этими чёртовыми иезуитами. А они — идеальные соглядатаи и добытчики полезнейших сведений.

— Арестуйте этих двоих, Андерс, и заключите под стражу, — тон короля был на удивление ровным, словно гладь озера в безветренный день. На самом деле он боялся сорваться в яростный крик, и в окружении это понимали, потому возражать или задавать вопросы не посмел никто.

Само по себе убийство уже могло вызвать нешуточный гнев его величества. Впрочем, когда речь заходила не о шведах, он быстро остывал. Но ослушание, да ещё второе кряду? Такое прощать было нельзя. Собственно, и в первый раз следовало примерно наказать этих…господ, но король счёл, что лишение права общения с коронованной особой уже само по себе наказание. Увы, как же он ошибался.

И что теперь делать? Заложницы больше нет, эти двое её просто задушили. Объявить всё несчастным случаем либо происками врагов, а затем долго извиняться перед гетманом и выдать ему виновных? Слишком много чести. Нет, раз уж так вышло, то нужно пользоваться ситуацией с наибольшей для себя выгодой.

Эти двое от кары не уйдут, или Карл Шведский съест собственную шляпу. Однако даже из неудач следует извлекать пользу.

2

Я не верил собственным глазам.

Я промигался, протёр гляделки — мало ли, может, старческое тело подводит — но от этого картина не изменилась.

Шведы ещё до рассвета установили…виселицу. А на ней в петле висела женщина в богатом платье. Я не видел её лица, но память Мазепы однозначно идентифицировала её как Мотрю Кочубей.

Не такого ответа я ждал от Карла. Но ведь это невероятная глупость — убить единственного заложника, ради которого я теоретически мог пойти на торг и сдачу города. Карл кто угодно, но не идиот. А значит… значит, это не он?

Я долго всматривался в окуляр плохонькой подзорной трубы, стараясь высмотреть своих беглых полковников рядом с королём Швеции, но все мои старания были напрасны. Ни Орлика, ни Чечеля, ни казаков, которые смылись к шведам вместе с ними, не видно.

Умом я понимал, что Карлуша, причастен он к казни Мотри или нет, сделал самому себе знатную гадость. А сердце дало сбой. Кто бы ни убил эту женщину, виновен прежде всего я. Иван Степаныч, что показательно, молчал. Не иначе думал о том же.

— Не ожидал я такого от Каролуса, — обескураженно проговорил Келин.

Я заметил, что в какой-то момент — очевидно, когда он сам разглядел тело на виселице — полковник начал неотрывно следить за мной. За мимикой и жестами — совершенно точно. При этом его собственное лицо выражало смесь сочувствия и…лёгкой доли недоверия.

— Сам не ждал, — севшим голосом прохрипел я. — Барабанщика коли пришлют — пусть ему на словах передадут: я с разбойниками переговоров не веду. Передадут пусть дословно.

— И ничего более?

— Ничего, — я удостоил Келина мрачным взглядом. — Прошу собрать военный совет.

И без того было ясно, что если Карл пошёл, как говорится, ва-банк, то следующим его шагом будет первый штурм. По всем правилам военного искусства этого времени он просто обязан начать его с артподготовки в надежде пробить брешь в стенах крепости. А то и мину заложить, но по этой части уже бомбардиры противодействуют, не прозевают подкоп. Впрочем, как я точно знал из донесений наших военных разведчиков, с порохом у шведов не очень, потому массированных артобстрелов не предвидится. А вот мину могут попробовать заложить, это единственный шанс Карла разом решить проблему осады Полтавы.

Сукин сын. Просто сукин сын… И я тоже хорош. Не пошевелил вовремя мозгами — погибла женщина. Любил ли её Иван Степаныч? Не знаю, в его амурные дела я старался не лезть, не до того было. А она его точно любила.

Не было бы столько проблем, требующих немедленного решения — точно бы надрался. Как следует, до хмельной слезы и морды в салате.

Малодушный щенок ты, Георгий.

Это не Мазепа проснулся, это моя личная совесть решила голос подать. И что тут скажешь? Права она, сволочь такая.

«Что ты делать намерен?» — лёгок на помине: Иван Степаныч изволил напомнить о себе.

«А что тут можно ещё делать? Только одно: драться».

«И швед тако же помыслил, готов об заклад биться… Ты его разбойником назвал, он того в жизни не простит».

«Пусть не ведёт себя как отморозок, — озлился я. — Тогда и обижаться будет не на что».

«Ага, зацепил я тебя, — ехидный смешок Мазепы. — Тебе нынче полезно будет. Имей злость, однако головы не теряй. Не то её нам с тобою прострелят к чертям собачьим».

Я понимал его кровную заинтересованность: помру — помрёт и он. Инстинкт самосохранения, знаете ли. Но думать предпочитал всё же своей головой. Я ему просто не доверял, уж слишком крепко в нём сидит стремление нагадить ближнему.

«Вижу, ты не очень опечален, — мысленно бросил я. — Погибла женщина, которая любила тебя, а ты тут хихикаешь».

«Поживи с моё, и сам таким же киником станешь», — последовал ответ.

«Глядя на тебя, я вижу пример, как не надо делать. Спасибо и за такой урок, тоже полезно…»

— Худо тебе, пане гетман?

Я не сразу сообразил, что ко мне обратились въяве — Незаймай. Менее всего я ждал сочувствия, однако парень явно переживал за меня.

— Худо, Дацько, — негромко ответил ему я, причём это была чистая правда. — Сделанного не воротишь, мёртвых не воскресишь. Остаётся только месть.

— Я рядом с тобою буду, пане гетман, коли ты не против сего, — сказал молодой казак.

— Спасибо, сынку…

Зеркала здесь не было, на свою рожу я мог поглядеть только в бочке с водой, да и та замёрзла. Но я не сомневался, что выражение лица у меня вполне соответствует ситуации. Иначе с чего бы приходилось то и дело ловить на себе сочувствующие взгляды казаков и солдат. И только по пути в магистрат, где назначенный мною полтавским полковником Семён Гурко, он же Палий, устроил ставку, я наконец заметил, что левая ладонь намертво, до белизны, сжата на рукояти сабли, болтавшейся на портупее.

Злость без потери головы, говорите? Что ж, неплохой рецепт.

Взгляд со стороны.

— … Что ж, коли так, то нам выступить следует всею силою. Медлить более невозможно.

— Я передам приказ твоего величества…

— Нет, Алексашка, совет созывай. Лично приказ отдам.

Предосторожность не лишняя: склочный норов Меншикова уже стоял иным генералам поперёк горла. С тем же Огилви он без конца грызся, с Борисом Петровичем Шереметевым собачится… Пусть лучше господа генералы выслушают повеление государево от самого государя. Не тот случай, чтобы личная вражда между Алексашкой и иными персонами делу повредила.

3

Ближе к вечеру пошел снег. Еще засветло от шведов явился переговорщик с барабаном и сигнальной трубой. На шляпе у него снова было письмо, однако сейчас на свёрнутую бумагу с печатью из цветного воска грустно ложились мягкие снежинки: никто не собирался её читать. Шведский барабанщик, получив резкий ответ, сообразил, что на сей раз пивом не угостят, развернулся и ушёл.

А обстрел стен начался после захода солнца: шведам было совершенно всё равно, в какое время года и суток воевать. Тем они и сильны. Пётр под Нарвой в этом убедился, надолго запомнил.

В смысле количества пушек у нас с Карлушей был паритет: к двадцати шести орудиям полтавского гарнизона я привёз из Батурина ещё восемь — остальные, тяжеленные осадные, пришлось там заклепать и бросить, они бы нам поход затормозили. Итого тридцать четыре пушки и пара древних «тюфяков», полезных только во время штурмов. И у шведов примерно то же количество пушек было мало-мальски пригодно для ведения осадной стрельбы. Из всего этого числа только четыре штуки представляли реальную опасность для стен, остальными шведы обстреливали куртину с батареями, стараясь вывести полтавские орудия из строя.