Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

и попадет в оленя. Знал: достаточно одного движения, и пуля останется в ружье. Но знал я и то, что пошевелиться не мшу, ибо судьба моя в эту минуту уже не зависит от моих решений: что-то созрело, что-что должно произойти, как тому положено. Так я стоял и ждал выстрела, ждал, что ты нажмешь на курок и меня убьет пуля, пущенная из ружья друга. Ситуация была идеальная — ни одного свидетеля, псарь бродил далеко, на краю леса с собаками, все шло как по нотам, та самая «трагическая случайность», о которых из года в год пишут в газетах. Прошло полминуты, выстрел опоздал. Олень почуял опасность и одним прыжком, подобным взрыву, скрылся в чаще. Мы по-прежнему стояли неподвижно. Ты медленно, очень медленно опустил ружье. Это движение невозможно было ни увидеть, ни услышать. Но я видел и слышал его, как если бы стоял к тебе лицом. Ты опустил ружье осторожно, словно даже колебание воздуха могло выдать твои намерения, ведь та минута прошла, олень исчез в чаще, — видишь, интересно, что ты все еще мог меня убить, ведь свидетелей у этой сцены не было и нет человека и судьи, который бы мог осудить тебя, весь мир соболезновал бы тебе, убей ты меня тогда, ведь мы были легендарными друзьями, Кастором и Полидевком, двадцать два года товарищи в горе и в радости, мы были воплощенным идеалом дружбы, и, если бы ты меня убил, всякий протянул бы тебе сочувствующую руку, люди бы горевали вместе с тобой, ведь в глазах мира нет трагичнее фигуры, чем человек, по воле какого-то античного повеления судьбы случайно убивший своего друга… Где тот человек, где тот прокурор, тот наглец, кто осмелился бы выдвинуть обвинение, поведать миру невообразимое — что ты меня убил намеренно?.. Нет никаких доказательств, что ты питал в сердце смертельное намерение против меня. Накануне вечером мы ужинали в замке в дружеском кругу — жена, родственники, товарищи по охоте; ты был среди этих людей привычным гостем на протяжении десятков лет, они видели нас вместе, как прежде, в самых разных жизненных ситуациях, на службе, в обществе, и мы всегда были по-дружески расположены друг к другу. Ты не был мне должен денег. Кто из членов семьи или слуг мог подумать, что ты меня убил?.. Никто. Да и с чего тебе было бы меня убивать? Что за бесчеловечное и невозможное предположение, будто ты, друг из друзей, вдруг убьешь друга из друзей, меня, от которого получил в своей жизни все, в чем нуждался, любую человеческую и материальную помощь.

Ты, человек, считавший мой дом своим, мое имущество — общим братским достоянием, мою семью — приемными родителями? Нет, обвинение пало бы обратно на того, кто выдвинул бы его, и нет того, кто мог бы такое сказать, всеобщий гнев смел бы наглеца, осмелившегося утверждать подобное, и сочувствие поспешило бы обнять тебя, ведь это тебя настигло ужасное и бесчеловечное горе, тебя поразил страшный удар, ибо трагическая случайность твоей рукой убила лучшего твоего друга… Вот как обстояло дело. А ты все-таки не нажал на курок. Почему?.. Что произошло в ту минуту? Может, это просто олень почуял опасность и ускакал, а человек устроен так, что ему всегда нужно вещественное оправдание в минуту решительного действия. Твой план был хорош, точен и безупречен, но, видимо, для него был еще нужен и олень; сцена была испорчена, и ты опустил ружье. Речь шла о секундах, кто здесь может все разделить, распределить и принять решение?.. Да это и неважно. Все решает если не суд, то факт. Факт, что ты хотел меня убить, а потом, когда внешняя неожиданность испортила момент, рука у тебя задрожала и ты меня не убил. Олень уже исчез за деревьями, мы не двигались. Я не обернулся. Какое-то время мы еще стояли так. Вероятно, посмотри я тогда тебе в глаза, я бы все узнал. Но я не смел взглянуть тебе в лицо. Бывает такой стыд, самый мучительный из того, что человек может пережить, стыд, который испытывает жертва, когда вынуждена взглянуть в лицо своему убийце. В такой миг создание испытывает стыд за себя перед Творцом. Потому-то я и не посмотрел тебе в глаза и, когда оцепенение, приковавшее нас к земле, прошло, зашагал по тропе к вершине холма. Ты тоже машинально двинулся в ту же сторону. В середине пути я не оглядываясь бросил через плечо: «Упустил шанс». Ты не ответил. Молчание было признанием. Другой в подобной ситуации начал бы стыдливо или напыщенно говорить, шутливо или обиженно объяснять; любой охотник отстаивал бы свою правоту — мол, недооценил дичь, переоценил расстояние, пропустил шанс прицелиться… Но ты молчал. Будто говорил этим молчанием: «Да, я упустил шанс тебя убить». Мы молча взошли на вершину холма, где нас ждал псарь с гончими, в долине звучали выстрелы, охота началась. Наши пути разошлись. А обедом — обедали в лесу, по-охотничьи — твой доезжачий объявил, что ты уехал обратно в город.

Гость закуривает; руки у него не дрожат, он спокойными движениями отрезает кончик сигары: генерал наклоняется к Конраду и протягивает свечу, чтобы тот прикурил от пламени.

— Спасибо, — благодарит гость.

— Но к ужину в тот вечер ты еще вернулся, — продолжает генерал. — Как и прежде это делал каждый вечер. Твоя двуколка подъехала как обычно, в половине восьмого. Мы ужинали втроем с Кристиной, как накануне, как столько вечеров до этого. Накрыли в большом зале, как сегодня, с теми же украшениями на столе, Кристина сидела посредине. В центре стола горели голубые свечи. Ей нравилось свечное освещение, ей вообще нравилось все, что напоминало о прошлом, о более благородных формах жизни, об ушедших временах.

Я после охоты сразу прошел к себе в комнату, переоделся — в тот день я не видел Кристину дома после полудня. Лакей сообщил, что она днем уехала на машине в город. Встретились мы только за ужином. Кристина уже ждала в зале, сидя перед камином в накинутой на плечи тонкой индийской шали — вечер был сырой и туманный. В камине горел огонь. Она читала и не слышала, как я вошел. Видимо, ковер приглушил шум моих шагов, или она слишком погрузилась в книгу — Кристина читала английскую книгу про путешествие в тропики, — одно точно, мой приход она заметила в последний момент, когда я уже стоял перед ней. Тогда она подняла на меня