Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

И тут надо быть очень внимательным, подумал я. Ведь особая знаковая речь жизни обращается к нам в такие дни через все, всякий предмет, всякий знак и рисунок — предупреждение, надо только понять. Настает день, когда вещи обретают смысл и отвечают. Вот что осеняет меня. И тут же я понимаю: эта книга — тоже знак и ответ. И вот что она говорит: Кристина жаждет отсюда уехать. Размышляет о других мирах, значит, хочет чего-то другого, отличного от этого мира. Может, хочет сбежать — от чего-то или от кого-то — и этим кем-то могу быть я, но можешь быть и ты. Ясно как день, думаю я. Кристина что-то чувствует и знает, хочет отсюда уехать, потому и читает специальные книги про тропики. И в эту минуту я много всего чувствую и, как мне кажется, понимаю. Понимаю и чувствую, что именно произошло в этот день: жизнь моя разделилась надвое, как земля раскалывается после землетрясения на две части, — на одной стороне осталось детство, ты и все, что означало собой прошедшую до сих пор жизнь, а на другом берегу начинаются туманные очертания территории, по которой мне суждено скитаться, оставшаяся часть жизни. И эти два периода больше не соприкасаются. Что произошло? Ответить на этот вопрос я не могу. Весь день старался быть спокойным, искусственно сдержанным, и у меня получилось; Кристина еще не могла ничего знать, когда бледная подняла на меня тот особый, вопрошающий взгляд. Не могла знать, не могла считать с моего лица, что произошло на охоте… А что, в сущности, произошло? Не игра ли это воображения? Не кошмар ли? Если кому рассказать, наверняка посмеются. Никаких доказательств у меня на руках нет… только один голос, что сильнее любых доказательств, так однозначно, с силой, не терпящей никаких споров и возражений, вопиет внутри, что я не ошибаюсь и знаю правду. И правда в том, что на рассвете того дня мой друг хотел меня убить. Какое глупое и взятое из воздуха обвинение, правда? Смогу ли я вообще с кем-нибудь поделиться еще более страшным обвинением? Не смогу. Но теперь, когда я знаю это так наверняка и так спокойно, как человек может знать лишь простейшие факты жизни, что это будет за совместное существование в будущем? Смогу ли я смотреть тебе в глаза, или мы должны будем все втроем, Кристина, ты и я, разыгрывать спектакль и дружба превратится в игру и слежку друг за другом — возможно ли так жить? Говорю же, я надеялся, что ты сошел сума. Может, это музыка, думал я. Ты всегда был особенным, иным, не чета нам. Человек не может безнаказанно быть музыкантом и родственником Шопена. Но в то же время я понимал «это глупые и трусливые надежды, надо посмотреть в глаза реальности, нельзя обольщаться, ты не безумен, отвертеться тебе не удастся. У тебя есть причина ненавидеть и убить меня. Причину я ухватить пока не могу. Естественное и простое объяснение — тебя вдруг охватила страсть к Кристине, восхищение, желание обладать, род безумия, но это предположение столь маловероятно, в жизни нас троих и следа этому не найти, так что эту версию я вынужден отбросить. Я знаю Кристину, знаю тебя и себя — по крайней мере, так мне кажется в эту минуту. Наша жизнь, знакомство с Кристиной, моя на ней женитьба, наша дружба всегда были такими открытыми, чистыми, прозрачными, характеры и ситуации такими однозначными, что это я был бы сумасшедшим, поверь я в подобное хоть на миг. Страсть, если она такая уж бурная, невозможно скрыть; если страсть заставила того, кто ей подвержен, поднять оружие на лучшего друга, скрывать ее месяцами от мира не получится, какие-то следы должен был заметить даже я, вечно слепой и глухой третий лишний, — мы жили практически одним домом, ты ужинал у нас по три-четыре вечера на неделе, днем я с тобой в городе, в казарме, на службе, мы все друг о друге знаем. Ночи и дни Кристины, ее тело и душу я знаю как самого себя. Безумно было бы предположить, будто ты и Кристина… когда я признаюсь себе в этом, то испытываю чуть ли не облегчение. Здесь другое. То, что произошло, куда глубже, таинственней, непонятней. Я должен с тобой поговорить. Устроить за тобой слежку? Как ревнивый муж в плохой комедии? Но я не ревнивый муж. В моей нервной системе нет места подозрению, я спокоен, думая о Кристине. Я нашел ее, как коллекционер находит для своей жизни и коллекции редкий и идеальный экспонат, шедевр, обретение которого было единственной целью и смыслом его жизни. Кристина не обманывает, не может быть неверна, я знаю все ее мысли, даже тайные, которые могут прийти человеку только во сне. Записная книжечка в обложке из желтого бархата, что я подарил ей в первый день нашего супружества, все мне расскажет: ведь мы договорились, что жена будет делиться со мной и сама с собой чувствами, желаниями, отходами душевного материала, тем, о чем человек не может рассказать в живой беседе, потому что стыдится и считает лишним произносить слова, и все будет записывать в этот особый дневник, давая мне понять одним-двумя словами, чтобы я знал, что человек мог думать или чувствовать под влиянием ситуации… Настолько мы доверяли друг Другу. И этот тайный дневник всегда лежит в ящике ее письменного стола, ключи к которому есть только у двоих — у нее и у меня. Этот дневник — максимум доверия, возможного между мужчиной и женщиной. Если в жизни Кристины есть тайна, дневник уже бы просигналил об этом. Правда, вспоминаю я, мы последнее время забыли про нашу тайную игру… встаю и направляюсь по темному коридору. Захожу в гостиную Кристины, открываю ящик стола и ищу дневник в обложке из желтого бархата. Но ящик пуст.

Генерал прикрывает глаза и сидит так несколько минут с сомкнутыми веками, как слепые, лицо его ничего не выражает. Он будто подыскивает слово.

— Миновала полночь, весь дом спит. Кристина устала, не хочу ее беспокоить. Дневник она, видимо забрала в спальню, решаю я, — дружелюбно продолжает Хенрик. — Не хотел ей мешать, спрошу завтра, не оставила ли она мне послание в дневнике нашей тайнописью. Чтобы ты понимал, эта тетрадочка, о которой мы не говорим — даже слегка стыдимся друг перед другом такого бессловесного доверия, —