Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2) - Уильям Теккерей

Этель. На что вы намекаете?

Клайв. Вы прекрасно знаете. Словом, я не хотел бы быть таким себялюбивым, глупым и плохо образованным — нет, хуже я о нем говорить не буду! — взамен на всю его красоту, богатство и знатность. Клянусь, я не поменялся бы с ним местами и не отказался бы от судьбы Клайва Ньюкома, чтобы стать маркизом Фаринтошем со всеми его титулами и угодьями.

Этель. Вечно вы заводите речь о лорде Фаринтоше и его титулах! Я полагала, что только женщины завистливы — так утверждаете вы, мужчины. (Торопливо.) Сегодня мы едем с бабушкой к министру внутренних дел, потом на бал в русское посольство; завтра мы будем в Тюильри, только сперва мы обедаем в посольстве. В воскресенье мы, наверно, поедем на Rue d'Agnesseau. Так что я вряд ли приду сюда до по… Мадам де Флорак! Маленькая Леонора так похожа на вас… просто удивительно! Мой кузен говорит, что хотел бы написать ее портрет.

Мадам де Флорак. Мой муж любит, чтобы я была при нем, когда он обедает. Простите меня, друзья мои, что мне пришлось оставить вас на время.

Клайв, Этель и мадам де Флорак уходят в дом.

Мисс Ньюком подъезжает в бабушкиной коляске, которая останавливается во дворе Hotel de Florac.

Сен-Жан. Графини нет дома, мадемуазель. Но ее сиятельство велели говорить, что вернутся к тому часу, когда граф изволит обедать.

Мисс Ньюком. А мадам де Превиль дома?

Сен-Жан. Прошу извинения, но мадам де Превиль тоже отбыли из дому с господином бароном, мосье Ксавье и мадемуазель де Превиль. Должно быть, мисс, они поехали в гости к родителям господина барона — там, кажется нынче праздник. У мадемуазель Леоноры был в руках букет — надо думать, для дедушки. Не угодно ли мадемуазель войти? (Слышится звук колокольчика.) Это, наверно, его сиятельство мне звонит.

Мисс Ньюком. А ее высочество… госпожа виконтесса дома, мосье Сен-Жан?

Сен-Жан. Сейчас позову людей госпожи виконтессы.

(Старый Сен-Жан удаляется; к карете тотчас подходит лакей в пышной ливрее с пуговицами величиной с тарелочки для сыра.)

Лакей. Ее высочество дома, мисс, и будет очень рада вас видеть, мисс. (Мисс взбегает по огромной лестнице; на площадке ее встречает джентльмен во фраке и ведет в апартаменты принцессы.)

Лакей (слугам на козлах). Здорово, Томас. Как живешь, старина Бэкиштоппор?

Бэкиштоппор. Здорово, Билл! Слушай, Монконтур, не вынесешь ли ты человеку стаканчик пива, а? Вчера вечером было чертовски сыро, скажу я тебе. А я добрых три часа проторчал у неаполитанского посольства — мы там плясали на балу. Ну, пошли, значит, мы с ребятами к Бобу Парсому и хватили по маленькой. Выходит на крыльцо старая карга и никак не сыщет свою колымагу пропала, и все тут, верно, Томми? Уж как вез ее, не помню, еще спасибо — не наехал на тележку зеленщика. До чертиков упился! Гляди, Билли, кто-то к вам через калитку прет.

Клайв Ньюком (тоже по-странному совпадению появившийся здесь). Ее высочество дома?

Лакей. Вуй, мусью. (Звонит в колокольчик; на верхней площадке лестницы появляется тот же господин во фраке.)

Клайв уходит.

Бэкиштоппор. Послушай, Билл, а часто этот малый к вам захаживает? Вот им бы и ходить в парной упряжке, верно? Мисс Ньюком да ему. Тпру-р-у, старая! Чего там она головой вертит, глянь-ка, Билли! Хороший парень, скажу я тебе. Вчера дал мне соверен. А в парке, когда его ни встретишь, лошадка под ним — первый сорт! Он кто будет-то? У нас в людской болтали, будто он художник. Да что-то мне не верится. Ходил к нам в клуб один художник, лошадок моих рисовал, да еще вот эту мою старушку.

Лакей. Разные бывают художники, Бэкиштоппор. Иные сюда приходят, так на груди больше звезд, чем у герцога. Ты небось слыхом не слыхал про мусью Берне и мусью Гудона?

Бэкиштоппор. Сказывают, барин этот молодой сохнет по мисс Ньюком. Что ж, желаю ему удачи!

Томми. Ха-ха-ха!

Бэкиштоппор. Давай, Томми! Том у нас не больно разговорчив, зато выпить мастак. Так как оно, по-твоему, Томми, сохнет он по ней или нет? Я еще в Лондоне частенько замечал, как он бродил возле нашего дома на Куин-стрит.

Томми. Видать, не пускали его на Куин-стрит. Мальчишку-рассыльного, видать, за то, чуть не в шею, что он сказал ему, мы дома. Видать, такая уж она лакейская служба: глядеть в рот… то бишь — во все глаза, а рот держать на замке. (Опять погружается в молчание.)

Лакей. Сдается мне, наш Томас влюбился. Это что была за красотка, с которой ты плясал тогда у Шомьера? А молодой маркиз как там откалывал! Пришлось вызвать полицию, чтобы его остановить. Его человек сказывал наверху старому Буцфуцу, будто маркиз прямо невесть что творит. Спать ложится в четыре, а то и в пять утра, режется в карты, хлещет шампанское всем чертям на радость. На тот вечер сколько их сошлось в бриллиантах, а как бранились, как кляли друг дружку, швырялись тарелками — страсть!

Томми. И что этот маркизов слуга языком болтает. Задавака проклятый! С нами, ливрейными, и не разговаривает, будто мы какие-нибудь трубочисты. Я бы, черт возьми, вздул его хорошенько за полкроны!

Лакей. А мы бы на тебя поставили, Томми. Вот Буцфуц сверху, этот нос не дерет, и принцев камердинер тоже. А старик Санжан — чудной малый, но хороший. Он жил с графом в Англии лет пятьдесят назад… во время этой… миграции, при королеве Анне, знаешь? Так он еще кормил своего барина. Говорит, тогда тоже ходил к ним один молодой мусью Ньюком — уроки он брал у шевалье, отца нашей графини. Никак звонят! (Лакей уходит.)

Бэкиштоппор. Этот парень неплохой. На деньги не скуп и песни здорово поет.

Томас. Голос хороший, только невозделанный.

Лакей (возвращается). Приезжайте за мисс Ньюком в два часа дня. Хотите подкрепиться? Пошли, там за углом преотличное заведение.

Слуги уходят.

Этель. Понять не могу, куда это исчезла мадам де Монконтур. Как странно, что и вы сегодня пришли сюда, вообще, что мы здесь очутились! А как я была поражена, увидев вас у министра. Бабушка страшно рассердилась. "Этот юноша, — говорит, — прямо нас преследует!" Право, не понимаю, Клайв, почему мы не должны видеться? Может быть, и эти случайные наши встречи тоже непозволительны? Знаете, сэр, как меня бранили за то… за то, что мы вместе ехали в Брайтон. Бабушка сначала ничего не знала об этом, а потом, когда мы поехали в Шотландию, эта дура, моя горничная, возьми да расскажи ее горничной, — что тут было! Если б здесь еще существовала Бастилия, она заперла бы вас туда. Она утверждает, будто вы вечно стоите нам поперек дороги, — почему, право, не понимаю. Говорит, это из-за вас… ну сами знаете, что… А я рада, что так случилось и что Кью женился на Генриетте Пуллярд; она будет ему лучшей женой, чем я. Она, Клайв, будет счастливее Клары. Кью один из добрейших людей на свете — не слишком большого ума и сильной воли, но именно такой великодушный, добрый и спокойный, какой нужен для счастья девушки, вроде Генриетты.

Клайв. Но не вашего, Этель?

Этель. Нет, да и он со мной не был бы счастлив. У меня тяжелый характер, Клайв, боюсь, немногие мужчины способны его выдержать. Я всегда чувствую себя какой-то одинокой. Много ли мне лет? Всего двадцать, но порой мне кажется, будто мне целых сто, и я чувствую себя такой усталой, ужасно усталой от всех этих праздников, поклонников, комплиментов! А без них мне чего-то не хватает. Как я завидую набожности мадам де Флорак; она каждый день ходит в церковь, постоянно занята добрыми делами, беседует со священниками, печется о чьем-то обращении. По-моему, она скоро обратит в католичество и принцессу — милая старенькая мадам де Флорак! И все ж, она не счастливей нас. Ее дочь Гортензия — пустое существо, занятое мыслями о своем скучном, толстом, очкастом Камилле и двух детишках — ничто больше ее не занимает. Так кто же счастлив, Клайв?

Клайв. Во всяком случае, не жена Барнса, как вы говорите.

Этель. Мы с вами как брат и сестра, и я могу все вам сказать. Барнс очень груб с ней. Прошлой зимой в Ньюкоме бедная Клара каждое утро приходила ко мне в спальню заплаканная. Он называет ее дурой и унижает при людях, точно находит в этом какое-то удовольствие. К счастью, мой бедный папочка сильно привязался к ней, так что при нем Барнс особенно не придирается к жене: отец за время болезни стал очень вспыльчив. Мы надеялись, что рождение ребенка поможет делу, но родилась девочка, и Барнс изволит выказывать глубокое разочарованье. Он хочет, чтобы папа отказался от своего места в парламенте, но папа держится за него изо всех сил. Господи, боже мой, кто же счастлив в этом мире?! Какая жалость, что отец лорда Хайгета не умер чуть раньше! Они с Барнсом помирились. И как только мой брат пошел на это, диву даюсь. Кажется, покойный лорд держал в нашем банке большую сумму и нынешний тоже держит. Он расплатился со всеми долгами, и теперь они, представьте, с Барнсом — приятели. Брат вечно ругает Плимутроков — говорит, они хотят поживиться деньгами из его банка. Эта алчность просто ужасна. Будь я на месте Барнса, я никогда бы не помирилась с мистером Белсайзом, никогда! А они еще заявляют, будто он поступил правильно, и бабушка всякий раз очень довольна, когда лорда Хайгета приглашают на Парк-Лейн обедать. Бедный папочка теперь дома, прибыл на парламентскую сессию, как он считает. На днях он даже ездил голосовать: его вынесли из экипажа и в кресле вкатили в парламент. Министры благодарили его за приход. Наверное он все еще надеется стать пэром. Боже, до чего суетна наша жизнь!