Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Сплотить времена, воскресить родителей, победить болезни, войну и самую смерть. К окончанию работы в декабре 1869 года Толстой готовился особо: он намерен был поставить последнюю точку с боем часов. Он намерен был сам сосредоточиться так, как это сделал в его романе Пьер Безухов.

Толстой готовился к празднику и загадывал чудо.

14. И чудо произошло, хоть это было не вполне то чудо (прямое воскрешение родителей и победа над смертью), на которое рассчитывал Толстой. Это было чудо преображения Москвы. Его роман, так странно скомпонованный (странно для того Льва Толстого, к которому мы привыкли), так — собором — сложенный, долго читаемый и мгновенно в споминаемый, излагающий весьма субъективно историю войны 1812-го года, настолько точно пришелся Москве, что она в него поверила.

Роман «Война и мир» стал предметом особой московской веры, родом священного писания, которого сообщение важнее точной исторической информации. Роман о жертве и спасении Москвы, в котором она погибла и восстала из пепла, и вернула себе статус сакральной столицы России — еще бы она ему не поверила!

Москва Николаевна уверовала в рецепт мальчика Левушки. Льва Николаевича.

То, что совершил в сознании города роман Толстого, ни в коем случае нельзя ограничить рамками литературного впечатления. Совершилось ментальное (соборное) переоформление Москвы. Так же, как после войны и самосожжения был построен новый город, послепожарная Москва, так после прочтения толстовской «Библии» явилось новое самосознание Москвы; город воспринял себя заново, поверил в новый о себе миф и в соответствии с ним начал новую жизнь.

Москва вся переменилась: таково оказалось действие точно рассчитанного толстовского чуда. Это было прямым следствием события встречи девятилетнего мальчика с Москвой — и какой встречи! — когда в момент закладки нового кафедрального собора вместе с залпом нескольких сотен пушек в Москву вернулся 1812 год, когда вместе с прахом героев был на глазах у Левушки похоронен (к нему вернулся) его отец.

Одно необыкновенное, фокусное событие, чудо, совершенное в Москве, стало примером другому.

То и другое было праздником; тем чудесным состоянием времени, когда мгновение равно вечности, точка равна сфере, Москва реальная равна Москве идеальной.

К этому, собственно, и привлечено наше внимание; не литературоведческие экскурсы, но праздничный рецепт: вот что интересно в канун Николы.

Никольский праздник есть сам по себе канун — всего следующего года. Он уже есть фокус, в котором будущий год свернуто равен одному этому дню.

Это московский, декабрьский фокус: Москва готовится изъять себя из небытия, явиться точкой, Рождественской звездой. Ей необходимо теперь предельное сосредоточение, «безуховское» собирание памяти в одно ключевое, архимедово мгновение. Толстой рассказывает, показывает ей, как нужно собираться с духом в канун Николы. Она следует этому рецепту — и, новая, послепожарная, победная, является на свет.

Явление Москвы как ментального феномена чудесно, мгновенно, предновогодне.

Москва находится не столько в реальном пространстве, сколько в воображаемом, том именно загадываемом на Николу будущем помещении (времени). Все это было наполовину угадано, наполовину рассчитано Толстым. Поверив ему, новая Москва с головой окунается в никольскую веру.

Подводя некоторые итоги, можно сказать так: это праздничное явление — поклонение Москвы Николе — нельзя назвать в строгом смысле слова христианским. Тем более что три яснополянских Николая и с ними меньшой Лев, выдумавшие общими усилиями такой праздник, были те еще христиане.

Поклонение Москвы Николе разновозрастно и синкретично. Его невозможно уложить в рамки христианской веры. Это Никольщина, вера Москвы в «бога времени», северного, бородатого, заиндевелого Кроноса.

Кстати, Толстой похож на Кроноса. Он без труда помещается в рамки характерного никольского образа: он добр (мы веруем, что он добр), бородат и всесилен.

Никольский образ воистину бессмертен: в безбожные большевицкие времена он обозначился как Дед Мороз. Московский Никола оказался сильнее большевиков — ничего удивительного, если он прежде большевиков, прежде всех, прежде самого времени.

В романе-календаре Никольский праздник встает в самом конце книги (одновременно в начале: с него начинается тотальное воспоминание Пьера). Таково нехитрое, но весьма действенное композиционное чудо Толстого.

В «пространстве» года это точка, в которой вчерашнее ничто, тьма уходящего года, достигнув своего предела, готова (через предел) перелиться в свет.

«Пророчество» Толстого для Москвы действенно; он растит ее время изнутри, разворачивая мгновение романом. Пушкин видит ее извне: веселит, развлекает рифмами; от его картин она не меняется. Глядя на нее, он меняется сам.

Разбор Николы представляет собой важнейший предновогодний сюжет. Первое, о чем он свидетельствует: для Москвы важнее всего ее идеальное положение во времени. Этот «чертеж» для нее главный. Этому она учится три предновогодних месяца, отыскивая свое наилучшее положение, утраченное на Покров.

Время поздней осенью течет как будто вне Москвы — ей нужно вернуться во время.

Наконец ее учеба закончена. «Нулевой», подготовительный сезон, который Москва начинает после Покрова, завершается. Его главной драмой было исчезновение света (времени). На Покров свет ушел под покров. Сокровенное помещение Москвы сделалось невидимо.

От этой потери октябрь как будто наклонен; по его спуску Москва катится в чашу ноября, на дно года. Здесь она занимает самое нижнее положение, когда, точно молнией, ее проницает невидимый меридиан, ось ординат, сообщающая Москве о ее верхе и низе, о погибели и спасении. Ноябрь: время подвига в темноте, в безвременьи.

За ним приходит декабрь, который весь есть постепенное возвышение над прорвой «Москводна», обещание (пророчество) о грядущем пространстве жизни. Таков геометрический — не самый сложный: вниз и вверх — сценарий этой части года.

Теперь предмет Москвы (сфера времени) готов себя обнаружить; найден ключевой никольский момент, который проживается в предельном сосредоточении и загадывании будущего, когда помещение следующего года является нашему мысленному взору единой замкнутой фигурой.

Определен сквозной сюжет, за которым праздная Москва будет следить на протяжении всего предстоящего года. Это сюжет самооформления во времени.

Человек Москва в канун Николы пророчествует о Москве как о храме, округлом теле времени; в этой идеальной Москве он намерен провести и отпраздновать следующий год — зачем же год? всю жизнь, вечность. В этом помещении времени им видится возможность спасения. От чего? От времени внешнего, иного, от тьмы и хаоса, от равнодушного пространства, в котором растворена смерть.

Так постепенно вырисовывается сотериологический сюжет, сюжет спасения, существенно важный для Москвы. Она сама и ее обитатели уверены, что именно в ее пределах время течет верно (по кругу, скажем, Садового кольца). На этом фоне значение ее календаря двояко. В нем скрыто заключен сюжет непрерывного и многотрудного строительства (города-храма), и одновременно этот календарь отчетливо призывает к праздности — по нему рассеян сияющий сонм праздников. Видимо, так: московский календарь призывает к трудной праздности.

Его свободные от суеты, не похожие один на другой праздные дни суть рецепты большого строительства (Москвы во времени). В процессе их поэтапного проведения возводится город-календарь, завернутый в «узловатую», узорчатую ткань праздников.

Уроки геометрии закончены — что такое были эти уроки? упражнения в темноте, с темнотой. Главный из этих уроков: вовремя загадать (попросить у всесильного Николы) подарок, новогоднее чудо. Строго говоря, Москва учиться не любит, тем более столь отвлеченным, химерическим предметам, как черчение во тьме и строительство в пустоте. Эти науки она постигает интуитивно, мгновенно.

Вот еще один повод для Москвы любить Николу: этот ученый дед все готов совершить в одно мгновение.

Зачем учиться, когда пришел Никола? Он все заранее за нас выучил. Хватит бороться с темнотой и различать невидимое: на носу Новый год.

Наступило время первого большого праздника.,

Вторая часть