Орфей - Николай Полунин

На обед, до которого валялся на диване-оттоманке в кабинете и от нечего делать гонял взад-вперед Тома и Джерри, Ксюха не явилась. Юноша Бледный тоже. Про него было известно, что он у себя, лежит, ему по-прежнему нехорошо, и Наташа Наша - кто б подумал! - снесла ему горячее в закрытых тарелках. На меня не смотрели и не заговаривали. Только что проторчав битых полчаса на Ксюхином крыльце в беседе с немой дверью, я сидел теперь и злился. Кто-то, небось та же Н.Н., отжалел к моему кораблику тарелочку рыжих сухарей и пиалу с бульоном.

Последним выходил Правдивый. Он тщательно сдвинул двери, прослушал щелчок замка. Проверил, нет ли в занавесях предательских просветов с той стороны. Строго поглядел на сомкнутую дверную щель сверху донизу, будто ему хотелось и ее чем-нибудь заклеить.

- Сань...

- Уйди от меня. Уйди от греха, писатель, не вяжись.

- Ну что, виноват я, что он в обморок хлопается, как красна девица? Чего я такого сделал?

Я вдруг оказался притиснут к стеклянной стене, так что она загудела. Мой затылок ударил в нее.

- Не знаю, чего ты там исделал, пис-сатель, - дохнул мне в лицо Правдивый, с особенной какой-то ненавистью выцедив последнее слово, - но больше ты так не делай, понял? Мы тут до тебя мирно жили. И после тебя так будем, понял? У нас тут никакие муравьи до тебя не летали. Нам такого добра даром не надо, понял? Хоть ты писатель, хоть кто. Какое чего у вас с Ксюхой, мне дела нет. Я к ней всего раз-другой подкатывал, потом плюнул: заедается больно. Не по мне за каждую палку ее умные слова слушать. Но если я тя возле Ларки увижу... ты понял? - Чуть дернув к себе, он снова притиснул меня к твердому стеклу.

Я почувствовал, что мизансцена перестает мне нравиться. Ухватил широченное волосатое запястье, потянул лапу от своей груди. Затрещало оторвал вместе с клоком рубашки, но мне было плевать. Медленно и вдумчиво, ощущая, как в носу кисленько пощипывает от злости, напомнил Правдивому народную мудрость:

- Ты меня на "понял" не бери, понял? - И приготовился.

Он с удивлением смотрел на мои пальцы вокруг его запястья, на обрывок моей джинсовой "Голден Игл" у себя в руке. Дернулся раз, другой.

- Пусти. Ну? Пусти, Игореха, слышишь? Выждав, сколько нужно было, я ослабил хватку.

Он сошел со ступенек, буркнул, не глядя на меня:

- Я тебе сказал, а там думай.

У меня распускались мышцы, начинало стучать сердце. Он уже был в нескольких шагах по дорожке.

- Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?

- Никто тут с тобой не будет разговаривать... потому что... спасибо скажи... писатель... ни о чем...

Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.

Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять врет? Сволочь правдивая. Ксюшенька тоже хороша... нет, молчи, дурак. Тебя здесь не было, какое твое право? Но вот же дрянь какая. С Правдивым. "Ах, легко мне, Игоречек..." Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка была любимая. "Игоречек, миленький, легко". К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай все же какой. "Игоречек..." Дьявол, что же это меня так задевает?!

Вслед за Правдивым я спустился со ступеней, чтобы идти... куда? Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же доктор в этом заведении?

Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.

- Боже, нет! Нет! Не надо!..

Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?

...бежим и смеемся, и каждый мак-ноготок кивает нам, и каждый крохотный дикий тюльпанчик.

Надо же, и тут пошли продолжения. Как в снах. Бац! Переключение. Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по квадратному полю зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный из белого призрачного света, поднимающегося от края зеленого выше, выше, вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за ним. А зеленое - это... Щелк. Крупно. Зеленое - это тот колючий, острый до грохота ковер из сосновых крон, на который я так хотел взглянуть. Крольчатник, вид сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь, - это периметр, стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.

Бац! Полная тишина. Абсолютная, вселенская. Вниз, внутрь, глубже. Черноземы степной зоны, так. Глубже. Глины, пески, осадочные. Шире. Наверху - разнотравные, дерновинно-злаковые степи. Откуда всплывают слова и названия? Никогда не интересовался. Ниже. Уголь и сланец с отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп, один из древнеегипетского пантеона, с витыми бараньими рогами), белемнитов (belemnon), они же "чертовы пальцы". Ниже, сквозь триас (trias), юру (по названию горы в Швейцарии) в мел, в пермскую систему, в герцинскую складчатость, в настоящие угольные пласты, многометровые отложения окаменевших лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей крошечной искорки, с которой мы столь смешно носимся и гордимся... Но правда, откуда все это во мне? Может, когда-то краем уха слышал, краем глаза читал, вот и отложилось, как отпечаток древней веточки на предназначенном для сожжения камне?

Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова перемешанные звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от сминаемой под шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже мужчина или женщина. Только на письменном столе в кабинете опять появляется стопа бумаги, поверх, кладутся карандаши, расчехляется машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал...

Чувствую, сейчас все кончится. Щелк.! Щелк-щелк-щелк.!.. Нет хода за белые призрачные стены. Ни щелочки, ни стыка. Господи, что мне предстоит вытерпеть, когда я выйду из своего особого состояния! Никогда же так не было раньше.

Бац! Воспоминание. Подсластить пилюлю. Полная ванна розовых лепестков, я раздеваю Ежичку, как маленькую, и бережно опускаю, держа на руках, в розовый ворох с теплой водой внизу. Появляется и вновь исчезает в розовом рука, дразнит колено. Стройная длинная шея из лепестков. Это называется подсластить?!

Вдруг - легко. Как снятая боль. Как груз с души, как камень из сердца. Кто-то помог мне. Кто?

Я повалился на кровать, даже не проверив, не обмануло ли меня мое "дальнее зрение", и в кабинете снова устроена мне рабочая обстановка. Обычных шурупов в висках не было, но не было и сил. В подобном состоянии герою, если он только настоящий герой, полагается проваливаться в черный сон без сновидений. Я, по-видимому, настоящим героем все-таки не был.

О, Эжени.

***

Он забыл. Вот сделал усилие и просто забыл. Записал в тетрадку и прекратил думать о непонятном. Надо было жить и выполнять свои обязанности. Он не помнил, откуда эта фраза, но правильная. А обязанностей в этой жизни у него все-таки хватало. Два подписанных договора, с получением солидных авансов и жестко обговоренными сроками. Раз попав в ту самую струю, упаси Бог из нее вывалиться, это вам всякий скажет. Мало у кого хватало сил (и удачи) на повторные попытки. Норма в девять страниц сделалась не просто добровольным пожеланием самому себе, а девятью страницами каждый день. Иначе он просто не успевал. В таких условиях очень просто скатиться и начать гнать халтуру, но, надо отдать ему должное, он себе этого никогда не позволял. Имелся у него все-таки свой собственный внутренний ценз. А еще способности, которые не будем умалять. А еще - изобретенный им Метод.