Ульфила - Елена Хаецкая

Набежали метрески, соблазнительные и почти совершенно голенькие. Два раба с серьезным видом втащили гигантский музыкальный инструмент, сложнейшее сооружение, состоящее из множества труб. Более всего оно напоминало осадную машину. Это была причуда Лупицина, его гордость, которой он намеревался поразить сердца варваров.

Развалился хозяин гостеприимный на ложе в пиршественном зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти неприкрытое воровство – все это еще куда ни шло; а глумление – никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак дураком на ложе развалился – справа метреска, слева какой-то толстый усач.

Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой, пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были, как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался покровительственно – отец родной.

Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже.

И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта утаскивают три дюжих раба – пороть.

Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как ромей его за плечо тронул, – ну и шуточки у ромеев.

Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина, подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете, одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил.

Выпили. Поговорили о ценах на соль.

Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили. Обсудили.

Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за грудь ее потрогает – упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая. Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена.

Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся ценами на соль.

Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем речь.

Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте пьяного варвара.

Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые, похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься.

И чего мы тут сидим и ждем?

Вскочили и к городу отправились.

Ку-у-да-а? Не велено!

Прочь с дороги, мы – вези!

Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на шее.

Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов. Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и убежал, но не потому, что трусом был.

Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не давали.

Точно весть о долгожданном освобождении из узилища услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком на весь глаз:

– Наших бьют!

Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь, только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют?

Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на душе у везеготов.

Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул, чтобы пробудить. Лупицин заревел:

– Да как ты смеешь!

И снова в сон погрузился.

Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо.

Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, взял мосол и ловко через пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь начеку, родич.

Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так расслышал звон мечей. У стен претория бились.

А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в пользу везеготов – единственно потому, что их-то было всего двадцать, а римлян – значительно больше.

Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот спьяну распорядился дружину варварскую перебить: «как они с н-нами, так и м-мы с н-ними!..» Римским легионерам эти варвары за несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников – все равно что зубы у волка вырвать.

Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили. Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор кровью залили.

Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило.

В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от выхода. Только один звук и донесся – еле слышный звон металла, какой ни с чем не спутаешь.

Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное ожидание.

И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком:

– Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья.

Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен. Ему смеяться хотелось.

А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя.

В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки взять. Только крикнул во все горло:

– Ну, убейте меня! Увидите, что будет!

Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили – что именно будет. Убрали руки.

Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул. И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре какого-то холуя с подносом.

Увидел Фритигерн убитых дружинников и побелел. Двое их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился. Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит, лишь бы на него внимание обратили и остановили битву.

И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в неурочную минуту оторвали.

Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн:

– Вас убьют наши вези – те, что за стеной. Я остановлю их. Дайте нам уйти.

Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и одинаково разило от них потом и кровью.

Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры. Остановились. А четверо вези дальше пошли.

Заорали готы от радости при виде князей. Фритигерн мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи – первая добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не последняя.

Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души.

Вечером Алавив сказал Фритигерну:

– Я боялся, что они нас заложниками задержат.

Помолчав, признался Фритигерн:

– Я тоже.

И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается.

Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись, не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и местных даков и мезов, давно утративших былую воинственность.

Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на ромейской земле и растить пшеницу.

Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте добавил еще гарнизон Одессоса, раздел комит город. Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих солдат не дам.

Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил безволие и запил.