Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

Встав на колени, Илларион положил на нее щеку.

— Мягко, — улыбаясь, произнес он.

И в следующую секунду лезвие топора взмыло вверх…

Стрельцы, узнав о погибели Терентия и Иллариона, глухо роптали. Некоторые из них, наиболее отчаянные головы, предлагали спросить ответа с царя-батюшки, другие, — более осторожные и проницательные, настаивали повременить.

Одержали верх последние.

А в Овчинной и Огородной слободах стрельцы, собравшись в группы, отлавливали солдат Преображенского полка и, не ведая пощады, лупили, чем попадя. И открыто, позабыв про государевы заповеди, заявляли, что не желают более гнуть шею перед боярами — изменщиками.

Глава 12 А НУ, ЗА ТОПОРЫ!

— Слышали, графиня? Царь Питер Анне Монс дал отставку, теперь все зависит от вас, — наставлял Христофор Валлин. — Вы его поманите к себе, долго не томите… А иначе он отыщет другой предмет для поклонения. Таких, как вы, у него целый Кокуй!

Барон Валлин оказался ворчлив, непоседлив, а самое скверное, что без конца докучал ей своими советами. Поначалу графиня Корф думала: это связано с тем, что она не проявляет к нему интереса, как к мужчине. Сделайся она сговорчивее, то барон стал бы учтивее. Уступив в одну из холодных ночей его домоганиям, графиня Корф не почувствовала в последующие дни особой разницы в обращении. Даже как будто наоборот — барон Валлин стал уже посматривать на нее как на свою собственность.

Следовало бы, конечно, выбрать иное жилище. В этом случае она могла бы встречаться с молодыми мужчинами, пока, наконец, Питер не воспылает к ней нешуточной привязанностью.

Однако агентом барон Валлин был толковым и через доверенных лиц держал связь с царевной Софьей, которая, в свою очередь, имела сношения с Карлом ХII.

А два дня назад король написал графине письмо. Получая его из рук посыльного, Луиза Корф полагала, что оно содержит нечто особенное — не исключено, что король раскаялся в своей холодности и зовет ее к себе в качестве официальной любовницы. Но, прочитав письмо, графиня была страшно разочарована. В нем не было и намека на былую страсть. Карл лишь поздравлял ее с днем ангела и просил поберечь себя.

В первую минуту она хотела спалить грамоту в камине, но затем, аккуратно сложив, спрятала в разрез платья. С улыбкой подумала о том, что, когда царь Петр будет ее раздевать, письмо придется перепрятать в более подходящее место.

— Питер не горюет о потере? — поинтересовалась Луиза.

Графиня боялась признаться в этом самой себе, но царь Питер вызывал в ней сильное любопытство. Во всяком случае, он не был похож ни на одного мужчину, которого она знала прежде. В нем наблюдалась какая-то необузданность, что очень характерно для людей с востока. Комнатного пуделя из него, конечно же, не сделаешь, но повеселиться с ним можно славно.

— Переживал. Заперевшись во дворце, целый день до самой ночи провел в одиночестве. А потом пошел к Лефорту отмечать свое освобождение от любовной заразы. До утра они палили из ружей, пускали фейерверки. Потом подцепил какую-то кухарку и не отпускал ее до обеда следующего дня. — Усмехнувшись, барон добавил: — Видел я ее. В раскорячку потом до столовой ходила. Видно, Питер был в ударе!

— С кухаркой? — насторожилась Луиза, отложив в сторону ножницы для подрезания ногтей. — Она не может быть новой фавориткой?

Барон отмахнулся:

— Она вам не соперница. Но если будете медлить, то на место Анны придет другая. Поторопитесь!

Петр Алексеевич, привыкший к аскетизму, в Преображенском селе занимал небольшой сруб, называя его в шутку дворцом. В нем, пренебрегая удивлением иноземных вельмож, он принимал послов, отсюда отправлял по городам депеши с указами, выслушивал доклады.

Федор Юрьевич заявился к государю спозаранку. Но, несмотря на ранний час, Петр Алексеевич уже был на ногах. Набросив на плечи халат, он широкими шагами расхаживал по тесной горнице и что-то диктовал секретарю. Едва завидев заглянувшего Ромодановского, повелел секретарю забирать бумагу и ступать прочь.

Дождавшись, пока за слугой захлопнется дверь, Федор Юрьевич присел на табурет и невесело забасил:

— Оторвался ты от Москвы, государь. Все потехами да шутейными баталиями занимаешься, а враги меж тем головы подняли. Извести тебя хотят!

Государь посуровел:

— О чем ты таком говоришь, князь?

— А вот о чем, ты послушай… В какие это времена было, чтобы стрельцы нос задирали и государю своему перечили!

При упоминании о стрельцах на Петра Алексеевича накатывал гнев. Будто бы вчера он видел то, что произошло в детстве — брошенного на пики главу Стрелецкого приказа князя Долгорукого. Сколько раз он думал о том, что такая же участь могла ожидать и его с матушкой…

Смилостивился господь. Уберег! Только зажмурился крепко государь, приходя в себя, и спросил негромко:

— Прекословят, стало быть?

— А то, государь! Удержу не знают! Непонятно, что им и надобно, ведь у них и хозяйство свое имеется, земля…. По сравнению с другими они в богатых разгуливают. Так заелись, что и служить не желают. Нынче на карете едешь, так стрельцы даже шапку с головы не сорвут! — пожаловался князь Ромодановский. И уже тише, почти шепотом, давая тем самым понять, что дело куда серьезнее, чем может показаться, продолжал: — Боюсь, что бунт зреет, государь! Вот только сейчас они никого не пожалеют, весь род под корень выкосят! Надо, Петр Алексеевич, все это змеиное гнездо разворошить.

— Кто во главе бунта?

— Мои люди говорят, что некто Циклер, из окружения царицы Софьи. А его заединщики стрельцы из Овчинной и Огородной слобод, а еще из Наливок. Решайся, государь, коли ты этого не сделаешь, так они тебе сами башку отвернут.

Шутка ли сказать, стрельцов давить! Они при пищалях да при саблях! Сами кого угодно заарестуют.

— А с Софьей что делать?

— Как стрельцов приструним, так она сама присмиреет. А там как господь нас надоумит.

Куда не глянь, Ромодановский прав. Но самая большая государева ошибка — оставлять Москву без надзора. А она присмотра требует. Неровен час, так и короны можно лишиться. А в граде аспиды уже гнездо вьют, все думают о том, как его с батюшкиного места подвинуть.

С чердака послышалось голубиное воркование.

Петр Алексеевич задрал голову. Где-то вверху голубка свила гнездо и часто будила его по утрам своим гортанным голосом. Проявляя усердие, Алексашка Меншиков хотел было вытравить выводок, но Петр Алексеевич согнал нерадивца с лестницы дубиной.

Так что пускай себе воркуют. Это не петухи, что дерут горло спозаранку.

Балка отсырела, видать, от дождя, что прошел прошлой ночью. Слетевшая капля угодила точно на переносицу государю. Смахнул Петр Алексеевич с лица влагу и проговорил сдержанно:

— Надо бы выпороть.

— Милосерден ты, государь, — князь Ромодановский аж побагровел от досады. — Головы нужно рубить за государеву измену! — Сотрясая кулаком, добавил: — Уверен, Петр Алексеевич, они, бестии, наверняка и с чернокнижниками знаются. Помнишь, государь, как тебя на прошлой неделе понос прошиб?

— И что с того?

— Не обошлось здесь без волховства.

— Да не о том я, дурья башка, — беззлобно произнес Петр Алексеевич.

— А о ком же? — заплывшие глаза князя Ромодановского слегка округлились.

— О плотниках! Видать, дыра где-то в кровле. Вот и хлещет дождь. А ведь я им полведра водки выделил. Алексашка! — проорал государь.

— Здесь я, Петр Алексеевич! — мгновенно предстал перед царем перепуганный Меншиков.

— Царь я или нет?

Меншиков широко заулыбался. По всему видать, у государя фривольное настроение.

— Знамо, что ты царь, Петр Алексеевич. А тогда кто же?

— Так почему в моей избе дождина с потолка капает? — ткнул Петр Алексеевич в отсыревшую балку. И, уже посуровев, добавил: — Водки они от меня хотели, так в Преображенском приказе им водки столько нальют, что через уши хлестать будет! Бегом за плотниками!

— Будет сделано, государь! — метнулся Меншиков к двери.

— Так выпорешь нерадивцев? — повернулся государь к Ромодановскому.

— Всегда рад услужить государь, — охотно отозвался Федор Юрьевич.

Явившихся плотников, видать, вырвали из-за стола.

У того, кто был постарше, постриженного под горшок и с густой русой бородой по грудь, на усах висели струпья капусты, отворот рубахи заляпан свежими жирными пятнами. Другой был помоложе, в плечах похлипче, одет неказисто — белая сорочка помятым подолом свисала ниже колен, потертые короткие порты едва доходили до середины голени, а на сероватом воротнике остались следы от соуса.

У обоих — глаза покаянные, взоры насупленные. Едва переступив порог, ударились в ноги государю тремя дюжинами больших поклонов. Разогнули натруженные спины и вновь бухнулись разом в ноги.