Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

— Не губи, государь, Петр Алексеевич, — задрав кверху широкую бороду, произнес старшой. — Бес попутал. Старались мы! Кто же знал, что она протекать начнет?

Вскинутая для удара дубина медленно опустилась у повинных голов. Что поделаешь с этими плутами? Да коли вдуматься — вся Расея такая бесталанная!

— Пил, небось, с утра? — беззлобно поинтересовался царь Петр, посматривая на грешного холопа. — Вон какие у тебя глазища-то красные!

— Пил, государь! — повинился плотник, не смея разогнуть склоненные плечи.

— И что пил?

— Настойку клюквенную. А только впрок не пошло, всю глотку ободрало, — пожаловался он горестно.

Широко улыбнувшись, Петр Алексеевич произнес:

— Ты бы отвар из зверобоя попил. Говорят, помогает.

Махнув в отчаянии рукой, плотник отвечал:

— Нам уже ничего не поможет. Все едино!

— Ну, подымайся ты, башка еловая! Чего порты протирать? Видать, из последних, уж больно худые! Чем же задницу прикроешь?

Плотники встали на ноги. На выпуклые лбы неровными прядями спадали слипшиеся космы.

— Отыщутся еще, — вяло отреагировал старшой, дыхнув на государя крепким перегаром.

— Вот что, мастеровые, — посуровел Петр Алексеевич. — К обедни выстругайте мне помост в Преображенском.

— Что за помост, государь? — живо поинтересовался старший плотник.

Левый уголок губ хитро поднялся. Гроза миновала, Петр Алексеевич пребывал в благодушном настроении.

— Такой, на котором головы рубят. Ну, чего встали?! — прикрикнул государь на перепуганных плотников. — А ну, за топоры!

Глава 13 ДЕВИЧЬИ ЗАБАВЫ

Пошел уже осьмой день, как Петр Алексеевич не появлялся во дворце. Раньше, бывало, заглядывал в светелку хотя бы на часок. Улыбнется с порога, молвит доброе слово и вновь уходит по государственным делам. Но, даже пребывая в одиночестве, Евдокия продолжала величать государя Лапушкой и бранила всякого, кто молвил о нем дурное слово.

Заперевшись в тереме, Евдокия Федоровна ведала обо всем, что творилось за пределами дворца, и ее девки, отправленные по базарам Москвы, действовали не хуже самых подготовленных лазутчиков. Наслушавшись молвы, они несли в ушки государыни все толки и пересуды, что блуждали в городе. Более всех в этом деле преуспела боярыня Лукерья Парамоновна. Однажды, обрядившись в нищенку, она проникла во дворец князя Василия Голицына, где и прожила с месяц подаяниями.

Глядя на убогую, с обезображенной оспой лицом, никто из гостей князя даже не мог предположить, что под этой личиной скрывается едва ли не хитрейшая женщина царства.

Самые насущные новости она передавала Евдокии через таких же ряженых, и государыне было известно о каждом чихе князя Василия Голицына.

Устроившись на лавке, девки в ожидании посматривали на Евдокию Федоровну. В сей раз на ней был красный парчовый кафтан, прошитый серебряными нитями, зато подол, сильно расширяющийся книзу, расшит золотом; на рукавах — змейки из жемчуга. Платье было сшито тремя итальянскими мастеровыми за восемь пригоршней золотых монет. Облачалась в него государыня по особым случаям и непременно с соболиной кикой.

Стало быть, на сей раз произошло нечто особенное! Девки выжидали. Помалкивали и мамки с боярынями, рассевшиеся вблизи на отдельной скамье.

Рукоделие Евдокии Федоровны лежало на диване нетронутым уже третьи сутки. Наполовину сотканный узор выглядел рваным, на торчащих нитях невесть откуда взялся паучок. Пробежал разбойником по самому краешку плетения, да и затерялся в клубке ниток.

— О чем там на базарах судачат, Василиса? — повернулась Евдокия к старшей мамке.

Встрепенулась старуха, вскинула руками, будто крылами, и запричитала быстрым говорком:

— Ой, государыня! О чем только нынче не болтают! Давеча двум татям в глотку олово залили — фальшивую монету чеканили. Так пол-Москвы в Преображенском приказе собралось. Один из татей такой молоденький был, — в голосе старухи послышалась откровенная жалость, — совсем помирать не хотел. Говорил, что сподручный, не ведал, что и делается. Так ему руки назад завернули, головку его окаянную запрокинули, да олово и влили. Только разок и брыкнулся, а там и помер, — привычно перекрестилась мамка.

— А государь чего? — напряженно спросила Евдокия, выдавая себя нахлынувшим волнением. На сдобных щеках проявился румянец.

— Чего ж ему будет-то, матушка? — подивилась боярыня. — Поглядел на смертоубийство, да с немцем этим ушел.

— С Лефортом? — переспросила государыня.

— Во-во! С Ливортом самым! А еще, говорят, на Ивановской горке ураган прошел. У церкви Успения крест поломало… Ой, не к добру это! А попа, он-то пьяненький был, с ног повалило. Всю рожу ему расшибло, даже не знает, как и домой-то добрался.

— А вы что скажете, боярышни? — повернулась к девкам царица.

— Софья Алексеевна опять у Голицына ночевала, — живо заговорила та, что находилась ближе всех к государыне. Косища у нее была приметная, толщиной в руку, а глаза, будто бы черные уголья, сверкали от возбуждения. Не каждый день ближе других к государыне приходится сиживать, да еще и беседу вести. — Софья Алексеевна вечером подкатила, уже свечи в избах запалили. Карету у самых ворот оставила, а к дому пешей потопала. А как увидела Голицына, — глаза девки выразительно закатились, — так на шею ему бросилась и поцелуями лицо осыпала.

Царица Евдокия нахмурилась. Ей уже не однажды приходилось слышать о том, как Софья Алексеевна, позабыв про патриархальные заповеди, показывала свою несусветную любовь Голицыну.

Взгрустнула малость. В чем-то ей следовало и позавидовать. Евдокия Федоровна не однажды думала о том, что, несмотря на свою преданность Петру, она не сумела бы перебороть в себе внутренних запретов и под взглядом мамок и боярышень броситься в объятия Петру. А стало быть, разлюбезный супруг никогда не узнает о ее подлинных чувствах.

— Как же она тебя не заприметила? — спросила Евдокия, спрятав взгляд.

Восторженность девки раздражала несказанно.

— Так я же юродивой обрядилась, — удивленно произнесла боярышня, вскинув на государыню глаза-угольки. — Так и простояла до самого утречка, пока Софья Алексеевна не укатила. — И уже тише, чуток подавшись вперед, продолжила: — А только прелюбодеи, государыня, твое имя поминали. Я-то подошла поближе, чтобы расслышать, а меня рында князев потеснил.

— Вспомни, боярышня, — насупилась государыня, — о чем говорили.

Хлопнула девка разок белесыми ресницами и торопливо заговорила:

— Сказал, что к тебе надобно зайти и переговорить. Вот только с какой целью, не ведаю.

— Завтра Софья Алексеевна на богомолье направится, юродивые со всей округи сбегутся. Так что и ты ступай следом, — повелела государыня. — Платье поплоше одень, держись к царевне поближе, авось что-нибудь проведаешь. А потом каждое слово мне передашь.

— Передам, матушка, все как есть передам!

— А ты чего хотела сказать, Матрена? — спросила государыня у боярышни Куракиной, сидевшей напротив.

Некрасивая, с крупным мясистым лицом, вечно угрюмая, она обычно молчала. Только быстрые пальцы перебирали спицы, выделывающие очередной узор.

Отложила рукоделие боярышня и угодливо улыбнулась:

— Ой, государыня! На Сретенской горе слободские мужики с солдатами подралися. О-о! — закачала девка головой. — Народу-то собралось! Одни биться, а другие на зрелище поглазеть. Как вышли стенка на стенку, так руки-ноги друг дружке переломали.

— А из-за чего драка-то была? — поинтересовалась государыня, думая о чем-то своем.

— Пятидесятник из надворной пехоты к ихней девке ходить повадился.

— Что за девка-то? — вяло полюбопытствовала Евдокия.

— Дочь дьяка Преображенской церкви, — уверенно произнесла боярышня.

Царица слегка кивнула:

— Знаю. Девка красивая, со статью уродилась. И коса, что у нашей Марфы, такая же толстенная, — показала она взглядом на девицу, сидящую рядом.

От общего внимания девка зарделась и потупила взор, уперевшись синими глазищами в ладони, сложенные на коленях.

Вроде бы и терем свой не покидает, а однако знает все, что делается в каждом уголке Москвы.

— Только цвета другого — рыжего! — продолжала бойко боярышня. — А та девка местному парню пригляделась. И побили они пятидесятника. Тот же надворную пехоту Васильевского полка привел. Вот и дрались, покудова друг дружку не покалечили.

— А что государь-то? — все так же равнодушно поинтересовалась Евдокия. Не о том ей хотелось вести разговор.

— Повелел выпороть зачинщиков, на том и поладили.

— На базаре в Наливках продавали зверя диковинного. Сам мохнатый такой, а лапы, как у человека. Зубы скалит да кричит громко.

Каких только новостей не услышишь!