У памяти свои законы - Николай Евдокимов

— Дурочку ломаешь? А между прочим, твой Пашка Цыганков и есть яркий пример эгоизма и мещанства. Ибо карьерист.

— Нет, Пашка не мещанин.

— Отчего не мещанин?

— А оттого… — Костя вдруг рассердился. — Настоящий он парень. Честный. Он — гражданин. Вот он кто! Есть такое понятие на свете. Существует! Не может Пашка быть мещанином. Оттого, что он гражданин.

— «Гражданин, гражданин»! Заладил!

Костя зло посмотрел на меня, выпил рюмку и ушел зачем-то на кухню. Но вернулся через секунду, улыбаясь, сказал:

— А вообще, Петр Семеныч, все чепуха-чепуховина. Вы тоже не ангелочек с крылышками. Можете и на меня обидеться, только не надо. Кой-какую напраслину возвели на вас. Не без этого. Но… Одним словом, согласитесь: не ангелочек вы?

Он тоже был не так прост, мыслитель. Он смотрел на меня, обхватив пятерней нос, ждал ответа. Я бы, наверно, разозлился, если бы он не ухватился за свой нос. Вот так же хватался за нос всей пятерней наш учитель по литературе, которого мы в школе звали «эскимо». Почему так звали, не знаю, но прозвище это приросло к нему и переходило из класса в класс, из года в год. Я кончил школу, а его там все так и звали — «эскимо».

— Ну-ка, Поляков, чем тебе нравится роман Чернышевского «Что делать?» — вопрошал «эскимо», хватался за нос и ждал ответа.

Роман Чернышевского «Что делать?» мне не нравился. Я знал, что этот роман должен был мне нравиться, я просто не имел права даже мысли допускать, что этот роман мне не нравится, и «эскимо», ожидая ответа, тоже, конечно, был уверен, что у меня нет такой мысли. Как мог не нравиться мне этот роман, если он нравился многим великим людям и даже помогал им жить и бороться?

— Не знаю. А чего там нравится? Скучища, — сказал я.

«Эскимо», не отрывая руки от носа, проговорил гнусаво:

— Тэк. Опять прохлопал ушами прошлый урок. Садись. Неуд. Генкина, подтяни его.

Генкина была лучшей нашей ученицей по литературе, она даже писала стихи и рассказы, и мы были уверены, что из нее получится писательница, чьи сочинения тоже когда-нибудь будут изучать в школе. Генкина написала песню, а учитель пения сочинил музыку. «Кто товарища бросил в бою, тот и Родину предал свою» — так начиналась эта песня, школьный хор исполнял ее на каждом празднике, и в конце концов песня эта навязла у нас у всех в зубах. Генкина прославилась на весь город, даже по радио выступала несколько раз. Где-то она сейчас, наша знаменитость? Впрочем, я заметил — из школьных знаменитостей редко выходит какой-либо толк.

Генкина добросовестно занималась со мной два дня. Наконец «эскимо» снова вызвал меня:

— Итак, Поляков, чем же тебе нравится роман «Что делать?»

Теперь мне роман этот не нравился еще больше, но я не хотел получить еще один «неуд» и поэтому выпалил все, чем напичкала меня Генкина. «Эскимо» слушал, держась за нос, кивал, а когда я кончил, сказал:

— Молодец, хорошо. Садись.

Вот и Костя тер свой нос, глядел на меня взглядом «эскимо», ждал ответа. Ответить «нет» — значит получить «неуд», сказать «да» — солгать, но зато заслужить похвалу. Мне не нужна была Костина похвала, но мне хотелось хоть так отплатить за его гостеприимство, и я сказал, зная, что ему будет приятно мое раскаяние:

— Конечно, не ангелочек, Костя, ты прав.

Мы еще выпили, и с этого момента я уже плохо помню, что было дальше. Помню только, что мы ходили куда-то за водкой, снова пили, мне хотелось сказать ему что-то важное, очень важное, но я никак не мог вспомнить, что такое должен сказать. И только на лестнице, когда, поддерживая друг друга, мы спускались вниз, я вспомнил, что́ хочу сказать.

— Костя, у меня есть дочь.

— Знаю. Варька.

— Не знаешь ни черта. Варька — во такая. А эта Варька — во-о какая.

А потом, помню, мы сели в машину, выбежала Соня, закричала:

— Да вы что, человеки, угробитесь!

— Тсс, Соня, — сказал я.

— Соня, тсс, — сказал Костя.

И мы поехали. Нам очень понравилось это «тсс», и всю дорогу то он, то я прикладывали к губам палец, сипели «тсс» и хохотали.

— Плевали мы на милицию, — говорил я.

— Плевали, — отвечал он и высовывался в окно. — Тьфу!

Доехали мы, как ни странно, благополучно. Я оставил машину в гараже, проводил его до трамвая и пошел домой окольным путем, чтобы проветриться немного и протрезветь хоть самую малость.

Варька спала. Она спала, подложив ладошку под щеку, как спят, наверно, все пай-девочки. А она была, к моему сожалению, а к Лениной радости, пай-девочкой. Очень воспитанной и очень рассудительной. Образцовая девочка в детском саду. Сейчас это даже умилительно. Но если она вырастет такой же? Ух!

Я поцеловал ее в щеку. И снова подумал, что когда-то давно был ребенком. Был. Был. Впрочем, мало ли что было, не все следует вспоминать, иначе закиснешь от сентиментальности.

В ванной охала и повизгивала от удовольствия Лена. Пойти, что ли, потереть ей спину? Я приоткрыл дверь:

— Ав, ав.

— С ума сошел, испугал как, — сказала Лена. К сожалению, она уже вымылась и даже облачилась в халат. Однако халат был распахнут. Я подошел, поцеловал ее в грудь.

— Ты пьян?

— Пьян ли я? От любви к тебе.

Я поднял и понес ее в спальню.

Она была тяжела. Очень тяжела. Или я стал слаб? Давно я не носил ее на руках. Прежде она была легка, как облако. Впрочем, это Лена всегда говорила, что она плывет на моих руках, как облако. А ей виднее: она работает на заводе, производящем нечто, что в конечном итоге отправляется туда, в заоблачные выси… Облако так облако…

Однако облако отяжелело, давно я его не носил, а если несешь облако и думаешь: «Не уронить бы», какое уж тут удовольствие?

Я не люблю толстых женщин. Лена не толста, но за последние годы, особенно после того, как родилась Варя, она стала довольно пухлой, солидной дамой. «Семьдесят пять килограммов красоты», — как сказал как-то начальник ее конструкторского бюро, а прежде она была худенькой, верткой, тогда красоты в ней было всего килограммов пятьдесят — шестьдесят. И фигура ее соответствовала лучшим образцам ГОСТа. Та Лена и эта — две разных женщины, два разных человека.

А я? Вот уж, очевидно, кто изменился: брюшко растет, лысина появилась. Ну, сердце пошаливает, а от этого, говорят, отеки под глазами.

Я донес облако до кровати, не уронил. Лена засмеялась, поцеловала меня в щеку и от обилия чувств стала прыгать на пружинах, словно ей четыре года, как Варьке. Прыг-скок, прыг-скок, как мячик. Когда-то она и в самом деле летала, как мячик, а сейчас… Да, тяжела она стала, тяжелехонька.

Неожиданно она перестала прыгать, нахмурилась и легла, закрывшись до подбородка одеялом.

— Уходи, ты пьян.

— Теперь уж самую малость, — сказал я.

— О чем ты подумал? — спросила она.

Вот свойство это — почти угадывать мои мысли — для меня загадочно и непостижимо.

— Ни о чем.

— Не лги. Я безобразна стала, да?

— Ты красивейшая из женщин.

— Благодарю, красивейший из мужчин. Ты так оценивающе на меня смотрел, словно сравнивал с кем-то, словно нашел себе молоденькую любовницу.

Я усмехнулся. Вот уж что осталось в ней неизменным — ревность. Или нет, не ревность, а страх, что когда-нибудь я ее брошу. Пятнадцать лет мы с ней живем, и пятнадцать лет она панически этого боится. Боялась, когда не было Варьки, решив, что я считаю ее виновной в том, что у нас нет детей. Появилась Варька, а Лена по-прежнему этого боится, теперь уж не знаю почему. Но я не собирался никогда ее бросать. Хотя, если бы в свое время она сама решила почему-либо уйти от меня, может быть, я и не стал бы ее удерживать. Прежде, но не теперь. Потерять ее теперь — для меня было бы почти катастрофой. Я стал этого бояться — вот что удивительно. Стал бояться, что она меня бросит.

Я привык к ней. Она сделалась частью меня самого, вросла в меня за эти годы, и потерять ее теперь значило бы потерять нечто от себя самого. Ведь супруги, прожившие вместе долгую жизнь, соучастники какого-то тайного деяния. Любят они друг друга или нет — они единомышленники, их уже объединяет не только привычка, но словно бы и страх разоблачения и взаимное амнистирование. Она стала мне нужна. Однако при всей своей чуткости, своем умении угадывать мои мысли и чувства не понимала этого. Толста она, худа, умна, глупа — уже не имеет никакого значения: она мне нужна.

— Говорят, ты себя вел на бюро нелепо? Правда? — спросила она.

— Угу, — ответил я и даже не рассердился, хотя она нарушила старый наш уговор — не вмешиваться в дела друг друга.

— Станут говорить — струсил.

— Пусть.

Нет, ничего она не понимает: ни мыслей моих, ни чувств.

— А напился зачем? С горя?

— Конечно, — сказал я и сел на кровать.

— Нет, — она отодвинулась, — ты весь пропах водкой.

Мне стало скучно. И одиноко. Я включил «Спидолу». Рыдающим голосом артистка пела о роботе. О роботе, который был когда-то человеком. Она почти плакала: «Я прошу, ну, попробуй, стань опять человеком!»