Тайна визиря Шимаса - Шахразада

– Ты… О да, ты мой муж… И мы поклялись друг другу самыми крепкими клятвами. Но все же нехорошо, что ты увидишь мое лицо до свадьбы…

«Глупышка, да разве нужно мне твое лицо? Вот все остальное… О, ты такая спелая, аппетитная… А лицо можешь вообще не открывать!»

– О Аллах всесильный, любимая! Но почему ты этого так боишься?

– А вдруг тебе не понравится мое лицо? А если ты решишь, что я некрасива… Ты же откажешься от меня!

– Моя греза, моя любовь, моя судьба! Да я не откажусь от тебя даже через тысячу лет! Ибо ты умна, сильна духом, добра… Настоящая подруга, истинная жена для сурового кади.

– Но ты же еще не кади…

– Я стану им, непременно стану. И уже совсем скоро. И тогда мы сыграем веселую свадьбу. И ни твои уважаемые родители, ни мой почтенный наставник не скажут ни слова – ибо счастливее нас не будет никого в целом свете.

– Ты так хорошо говоришь. И я так хочу тебе верить…

– Поверь мне, прекраснейшая. Ты – единственная, ты самая лучшая. И лишь твоей верой в меня и мои силы я живу, надеясь лишь на твое сердечко…

Девушка опустила глаза. О, как ласкали ее слух эти слова! Он, высокий, такой красивый, такой заботливый, был сейчас рядом с ней. И ей было этого более чем довольно.

– Ну вот мы и пришли, прекрасная греза.

– Ты живешь здесь один?

– Увы, моя прелесть. Мои родные далеко. А здесь тихо, и можно усердно заниматься, не отвлекаясь на мелочи.

– О да, я понимаю. Ведь кади должен знать все-все на белом свете.

– Да, моя любовь. Он должен знать все-все…

Юноша подошел к ней сзади и обнял за плечи.

– Не пугайся меня, моя греза, моя мечта. Разве я когда-нибудь лгал тебе?

Девушка отрицательно покачала головой. О, как ей хотелось ответить на его ласку! Но…

– Не надо, мой прекрасный… И… Я пойду… Боюсь, что матушка хватится…

– Не бойся, любимая. Матушке ты скажешь, что была со мной. И она не будет волноваться… Ну же, не прячься…

– Но, мой родной…

Наконец он сообразил, как заставить ее молчать. Поцелуй ее губ был более чем робким. Да это и не был поцелуй – губы ее были крепко стиснуты, глаза зажмурены. Но вот спина ее расслабилась, а губы ответили на его настойчивые поцелуи.

Он понял, что надо торопиться, пока она не пришла в себя. И стал поспешно одной рукой срывать с нее одеяние.

Когда он отвел воздушную ткань в сторону и потянул за кончик ленты, на которой держались края сорочки, Малика задрожала с головы до пят, но отнюдь не от страха. Возглас восторженного изумления сорвался с губ Саддама: ее белые, словно алебастровые, груди были увенчаны сочными розочками сосков, которые призывно манили страждущего мужчину, столь долгое время дожидавшегося этого упоительного прикосновения.

Благоговейно Саддам тронул крошечный бутон, улыбнувшись, когда тот растерянно сморщился. В ответ он игриво потянул и слегка пощипал, затем потер пальцами, немилосердно дразня розовый кончик груди своим легким как пух прикосновением. Сжавшаяся, покрытая пупырышками плоть забавляла и возбуждала его, делая его желание еще более нестерпимым.

Пока пальцы были заняты одной грудью, он наклонился и провел кончиком языка вокруг другого розового бутона, затем несколькими легкими ударами возбудил его, наконец увлек во влажную глубину губ, где снова лихо принялся за свое дело язык – неутомимый и усердный танцор.

У Малики все поплыло перед глазами: она совершенно не могла справиться с тем упоительным чувством, которое он заставлял ее пережить. Кровь стучала в висках, сердце похолодело, ноги дрожали и подкашивались. Затем Малика совершенно потеряла способность мыслить: голова стала пустой и легкой, а мысли куда-то исчезли. Она почувствовала, что остатки одежды упали на пол и она стоит обнаженная, во всем великолепии женской красоты, перед горячими алчущими глазами Саддама.

– Аллах всесильный и всемилостивый! Малика! Любая другая женщина меркнет в сравнении с тобой. Не знаю, но если только кто-нибудь другой попытается прикоснуться к тебе, я убью его.

Схватив ее на руки, он бережно опустил Малику на ложе и наклонился, чтобы снять с нее туфельки. Затем он вытянулся возле нее в полном одеянии. Он видел, что зажженные от искры его могучего желания угольки ее чувственности тлеют и требуют, чтобы их раздули в такое же жаркое пламя, которое горит в его собственном теле. Нежно его рука обвела контур ее груди, плавно заскользила по шелковистой поверхности живота. Прикосновение было легким и дразнящим, и Малика в смятении обнаружила, что необыкновенно жаждет сладостных ласк.

– Ты хочешь, чтобы я остановился? – спросил Саддам. – Я всегда держу свое слово. – Его язык оставлял влажный обжигающий след на груди, животе, а руки неустанно продолжали поиск самых чувствительных мест на ее теле.

Малика слабо застонала, витая в невидимой дымке наваждения, где ничто не имело значения, кроме того, что Саддам заставлял ее ощущать. Внутри становилось тепло, словно тело растворялось в расплавленной лаве.

– Скажи, любимая, – прошептал Саддам, – я должен остановиться?

В ответ из горла вырвался только едва слышный стон, когда безудержные ласки привели его руки к мягкому и горячему гроту, самому запретному местечку, которое сразу заныло от его прикосновения. Еще один вздох вырвался из груди Малики, когда его пальцы обнаружили драгоценную влагу и стали еще более нетерпеливыми и настойчивыми. Бдительный взор ни на мгновение не оставлял без внимания ее лицо.

Малика хотела сопротивляться, отчаянно пыталась возразить в полный голос, чтобы прекратить эту нестерпимую пытку, но отказаться от ласк Саддама сейчас было бы невозможно, как если бы вдруг разверзлась земная твердь и все живое сгинуло в преисподней.

– Понимаю, мое сердечко, – пробормотал Саддам, сверкнув улыбкой. – Не нужно ничего говорить, только расслабься и позволь мне любить тебя.

На мгновение он оторвался от девушки, а затем она ощутила жесткие волоски на его груди, трущиеся о ее чувствительные соски. Он зарылся лицом в душистый шелк ее волос, думая о том, какое маленькое и хрупкое, почти детское, тельце находится сейчас в его руках, Но тем не менее грудь у нее была уже вполне женственной и более чем желанной. Все его чувства были под воздействием волшебных чар девушки, ее вкуса и запаха, и ему приходилось прилагать огромные усилия, чтобы сопротивляться оглушительному желанию взять ее резко, любить до неистовства, до потери чувств, пока не будет утолен невероятный голод вожделения.

Саддам наконец сообразил, что давно пора избавиться от шаровар. Его мужская плоть, набухшая и отвердевшая, гордо вздымалась и рвалась навстречу.