Площадь отсчета - Мария Правда

— Как насчет первого Преображенского батальона?

— Пусть выходит, я пошлю к ним Стрекалова. С богом, Нейдгарт.

Тот, уже звякая шпорами, бежал вниз по Салтыковской лестнице. Он забыл поклониться. Николай подозвал дежурного генерала и отправил его к преображенцам. И тут была важная мысль, которая решила для него все: «Ты всегда хотел быть солдатом — воюй. Не будь генералом в штабе, твое место — на поле боя». Он одернул мундир, прошел, не отвечая на вопросы и поклоны, сквозь толпу придворных, в смежном зале, где никого не было, быстро перекрестился и пошел дальше все убыстряющимся шагом. Он спешил на половину императрицы, где была жена. Громко тикали уходящие секунды — или это просто сердце стучало. Мария Федоровна и Шарлотта, уже готовые к молебну, пили чай со старшими фрейлинами. Их нельзя было напугать.

— Я нужен в Московском полку — я ненадолго.

Женщины кивали и улыбались, задавали какие–то вопросы (он не понял ни слова), видел только родные глаза Шарлотты.

В передней, на счастье, попался командир кавалергардов генерал–адъютант Апраксин.

— Полк ко мне! — не останавливаясь, скомандовал Николай, проходя мимо отдававшего честь генерала.

Машина была пущена в ход. Он чувствовал, что, как только он начал двигаться, вокруг него сразу возник какой–то бурун, который вовлекал в движение остальных. Славно! Он, не оглядываясь, слышал за собой быстрые шаги — за ним поспешал генерал–адъютант Кутузов. Навстречу по лестнице пыхтел, поднимаясь, генерал Воинов.

— Ваше величество, — начал тот, разводя руками, — эти негодяи… как Бог свят…

Еще две недели назад он ходил перед ним гоголем, как Милорадович, и у него была гвардия в кармане. «Так в кармане или в заднице у тебя гвардия», — захотелось спросить. Николай на ходу оборвал эти глупости.

— Место твое не здесь, Воинов, а там, где войска, тебе вверенные, вышли из повиновения!

Генерал закрыл глаза, кланяясь.

Николай, весело стуча сапогами, придерживая шпагу, бежал по лестнице. За ним частил, но не отставал маленький толстый Кутузов. Не оглядываясь, бросил ему: «Молодец, голубчик! За мной!» Они оказались на главной дворцовой гауптвахте, куда — как счастливо — только что вступила девятая егерская рота лейб–гвардии Финляндского полка. Этих он знал, и знал хорошо.

— Караул, в ружье! — крикнул Николай еще в дверях. Люди моментально построились, отдали честь — его напор сообщался им. Во всяком случае, с этими все было в порядке. Их радовало, что именно их собственный дивизионный командир стал императором — лица были восторженные, стояли идеально. Ротный, капитан Прибытков, сиял как начищенный самовар. Николай прошел по фронту.

— Ну что, присягали мне?

— Так точно… ваш…ваш…во…во…ство!

— А знаете, что брат мой Константин Павлович по своей точной воле отрекся от престола и передал его мне?

— Ур–ра!!!

— Вот что, ребята, — рота затихла и так и ела его глазами, — московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами.

— Ур–ра!

— Ружья заря–жай!

Быстро замелькали руки в строю.

— Есть!

— Рота вперед, скорым шагом — марш, — скомандовал Николай и повел караул левым плечом вперед к главным воротам дворца. Он был счастлив. У него не было высоких мыслей по этому поводу. Он не думал, что это — его Тулон. За ним четко, как на параде, печатая шаг, шли солдаты, он мог сейчас повести их куда угодно, взять Париж, если понадобится. Он шел в темно–зеленом с красным измайловском мундире, в треуголке с белым плюмажем, и ему совершенно не было холодно.

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 10 УТРА

Мишель даже и не подумал удивляться — он сам говорил Нике, что во время второй присяги беспорядков не избежать. Однако сейчас он был совершенно уверен в себе: после очевидного успеха у артиллеристов приструнить Московский полк не составит большого труда. Досадно, что пришлось тащиться через весь город — с Преображенского плаца аж к Семеновскому мосту. По дороге адъютант Вешняков донимал его расспросами, поскольку, промотавшись вместе с ним полтора раза из Варшавы и обратно, бедняга вообще не мог понять, что происходит. Мишель уже готов был подробно изложить ему свою точку зрения на поспешность — как он по–прежнему думал — первой присяги, как тут же прикусил себе язык. Это он мог рассуждать, прав или неправ был брат Николай Павлович и как надобно было себя вести брату Константину Павловичу. Но это он! А Вешняков не должен был слышать слово «неправ» о новом государе. Удивительно все–таки: гвардейский полк — и такое явное неповиновение! Кто, интересно, поднял руку на полковника? Впрочем, сейчас в Московском полку было спокойно. Как выяснилось, те четыре роты, которые нынче были выстроены во дворе, только что вернулись с караулов и при мятеже не присутствовали. Перед солдатами взволнованно расхаживал генерал Воинов, которого перед этим турнул из Зимнего Николай Павлович, священник стоял рядом с генералом и, по всей видимости, был готов начать обряд присяги.

— Вот полюбуйтесь, Великий князь, — сетовал Воинов, — эй, Колесников! Ко мне! — из строя вышел небольшого роста солдатик без кивера с перевязанной головой, — извольте удостовериться, как его отделали мятежники! Знамя полковое не хотел отдавать.

— Молодец, Колесников! — похвалил Мишель. Пока генерал сбивчиво рассказывал, что случилось в полку, Колесников стоял, отрешенно моргая светлыми ресницами, как будто бы речь шла совсем не о событиях, в которых он участвовал час назад. В строю узнали Мишеля — солдаты недоуменно перешептывались. «А че он был в оковах? Ничего и не в оковах!» — услышал Мишель и понял, что теперь настала его очередь говорить.

— Солдаты, вас гнусно обманули, — начал он речь, которая уже с успехом произносилась в конной артиллерии. На этот раз он был спокойнее и красноречивей, к тому же для удобства он обращался к солдату Колесникову, который слушал внимательнее всех, часто кивая обвязанной головой.

— Ну что, ребята, согласны ли вы теперь по долгу своему присягнуть законному государю русскому, императору Николаю Павловичу?

— Рады стараться, — дружно выдохнули солдаты. Это вдохновило Мишеля.

— А чтоб доказать вам, — воскликнул он, — что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну!

Это предложение привело московцев в восторг. Еще немного — и шапки полетели бы в воздух. Велев офицерам, повторяя слова присяги, ходить по рядам, чтобы следить за усердием нижних чинов, Мишель сам стал возле священника и тут же, во дворе, вместе с солдатами принес присягу. Успех был полный — он сам расчувствовался почти до слез.

— Теперь, ребята, — окрыленно продолжал он, — если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, докажите же, что между вами есть и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть это посрамление своею кровью; я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг!

Громовое «ура» раздалось из тысячи глоток, и все четыре роты в идеальном строю выступили из казарменных ворот, откуда Мишель вдохновенно повел их по Гороховой к Сенатской площади — повел в полном смысле этого слова. Среди всех его переездов с прибытия в Петербург у него даже не было верховой лошади.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 10 УТРА

Пробиться куда–то по утреннему кишевшему народом городу на тяжелой полицейской карете не представлялось возможным, и генерал Милорадович вместе с молоденьким адьютантом Александром Башуцким перебрались в легкий санный возок. Они ехали на Петровскую площадь, где, по сведениям, уже находился мятежный Московский полк. Милорадович был вне себя — он должен был немедленно показать мальчишке–царю, как он в момент уймет начавшееся безобразие, но народу скапливалось все больше и больше — люди так и перли на площадь, откуда неслись нестройные крики: «Ура, Константин!» Канальство! Канальство! Так опростоволоситься! В какой–то момент, когда уже показался памятник Петру, под которым действительно чернела толпа военных, лошади стали.

— Эй, пропусти! — кричал Милорадович, но никто и не думал расступаться перед его скромным возком. — Ваше превосходительство, вернемся, — шептал Башуцкий, — кто знает, что у них на уме?

— Да что бы ни было — разберемся, — отвечал Михаил Андреевич. Его раздражали эти дурно одетые люди в русском платье, которые не обращали никакого внимания на его мундир и регалии. — Эй ты! — обратился он к здоровенному мастеровому, который стоял, тупо оглядываясь по сторонам, прямо на пути его лошадей, — посторонись!

Парень лениво обернулся. Его лоснящееся рябое лицо с заплывшими глазами–щелочками не выражало ни единой мысли.

— Посторонись! — гаркнул Милорадович, — что не видишь, кто я, балда!