Путь длиной в сто шагов - Ричард Мораис

Не веря происходящему, она довольно долго стояла так, вне себя от злости.

Постепенно Маллори начала возвращаться к действительности. Она огляделась, чтобы понять, где находится. Она стояла у края замерзшего поля, а сверху на нее холодно глядели покрытые льдом горы, верхушки которых терялись в темных облаках. Над долиной висела прозрачная серая дымка; вдали Маллори смогла различить только две башенки, какие-то сараи и столбики дыма, поднимавшиеся от покрытых дранкой крыш.

Ага, подумала она, это ферма мсье Бержера. Не так уж плохо. Она воспользуется возможностью и посмотрит на оставленную для нее оленину, а потом попросит старого фермера отвезти ее в Люмьер.

Мадам Маллори направилась на другой край долины. Каркающий ворон скреб коготками промороженную стерню. Чем дольше шла она вдоль дороги к ферме мсье Бержера, тем больше давил на нее заледеневший вокруг пейзаж. «Что, если он уйдет? – подумала вдруг она. – Что я буду делать без Анри?»

Маллори, спотыкаясь, брела в легких полуботинках по льду и снегу. Ей казалось, что она так и не приблизилась к фермам в конце долины. Она перешла через черный ручей, рассекавший снежный занос, прошла мимо старого армейского склада, использовавшегося во время танковых маневров, мимо жалкой кучки серебристых березок без единого листа, одиноко стоявшей посереди мертвого поля.

Там, где дорога огибала холм, она увидела придорожную часовню. Совсем маленькую, с осыпа́вшимися фресками. Маллори шла уже почти сорок минут и остановилась перевести дух, опершись о ворота. Она подумала, что в часовне, наверное, есть скамья, на которую можно сесть.

Никто точно не знает, что произошло в часовне. Возможно, это не вполне понимает и сама мадам Маллори. Долгие годы я гадал, что же случилось в том Божьем храме у дороги, пытался это представить, и, возможно, картина, созданная моим воображением, не так уж далека от истины.

Я представляю себе, как мадам Маллори чинно сидит какое-то время на единственной скамье часовни с корзинкой на коленях, глядя на потускневшую фреску, изображающую Тайную вечерю, на противоположной стене. Ученики, словно растворяющиеся в грязноватой побелке, преломили хлеб. Фигуры теряются во мраке, от них остаются во тьме одни пятна, но Маллори различает на накрытом столе миску с маслинами, кувшин вина, каравай хлеба.

Холодный тяжелый воздух пахнет затхлостью. Деревянное распятие стоит прямо, незажженная лампада рядом с алтарем опутана паутиной. Ни цветочка, ни огарка свечи, ни даже обгорелой спички. Ни следа жизни.

Тогда мадам Маллори понимает, что часовня мертва, что это заброшенное помещение уже давно лишилось всякого религиозного смысла. И пока Маллори сидит так на скамье, сжимая стоящую у нее на коленях корзинку, жуткая мысль наполняет ее душу: «Как же здесь холодно. Боже мой, как же здесь холодно!»

С этим ощущением невозможно жить, и мадам Маллори, по своему обыкновению, пытается бороться с ним. Она роется в корзинке в поисках спичечного коробка, зажигает спичку и наклоняется, чтобы оживить немного лампаду. Этот жест меняет все. Когда вспыхнувшая спичка касается фитиля лампады, часовня словно оживает, содрогаясь, – новый источник света отбрасывает новые тени. Высвеченное распятие через всю комнату взывает к ней. Паутина дрожит, как рыбацкая сеть, полная рыбы, бьющей изо всех сил хвостами и плавниками, мышь шмыгает за алтарь.

Маллори думает, не сошла ли она с ума, потому что вдруг ей слышится голос, гневный голос ее отца, каким он был много лет назад, отчитывающий маленькую девочку. Ее лоб покрывается испариной, но она слишком напугана, чтобы пошевелиться. Она собирает все свои силы и возводит глаза к потолку, отчаянно ища облегчения.

Тайная вечеря преобразилась в свете лампады. Христос и ученики изображены в знакомых позах, их одежды блистают нитями серебра и золота, отражающими свет. Но теперь она обращает внимание не на Христа, отрешенно глядящего куда-то за горизонт, но на сам стол, который ломится под тяжестью разнообразных яств, а не только маслин и хлебов.

Фиги в вине. Кусок белого овечьего сыра. Жаркое – ножка барашка, блюдо зелени. И там еще одно. Очищенная луковица. Кабанья голова на блюде.

Глазки кабана пристально глядят на нее. Лишенная тела голова странным образом кажется полной жизни, и трепещущая Маллори, всегда такая храбрая, заставляет себя с решимостью взглянуть в эти глазки. И в глубине этих посверкивающих маленьких глаз она видит счет своей жизни, бесконечные столбцы дебета и кредита, все достижения и провалы, маленькие добрые дела и акты подлинной жестокости. Она отворачивается и заливается слезами, не в силах прочесть этот перечень до конца, ведь, и не читая, она знает, что баланс свидетельствует о чудовищном дефиците добра, о том, как давно прекратили поступать на счет средства и как неумеренно умножались тщеславие и эгоизм. И ее раздающиеся в маленькой часовне мольбы о прощении не слышит никто, кроме нарисованной на стене кабаньей головы с хитрой клыкастой усмешкой.

Глава одиннадцатая

Мадам Маллори проскользнула ко мне в палату после обеда. Я давал отдых глазам, и она несколько минут пробыла там незамеченной, молча изучая мою грудь, руки и шею, замотанные уже измучившими меня повязками. А пристальнее всего она изучала мои ладони.

Наконец я ощутил ее присутствие, подобно тому как ощутил его в день открытия нашего ресторана, и широко раскрыл глаза.

– Прости, – сказала она. – Я не хотела, чтобы так вышло.

На улице пошел дождь.

Маллори стояла, наполовину скрываясь в тени, но я мог видеть силуэт ее стянутых в узел волос, ее мускулистые руки, ее вечную корзинку, которую я уже видел. Я подумал о том, что это был первый раз, когда мы говорили друг с другом.

– Почему вы ненавидите нас?

Я слышал, как она резко втянула в себя воздух, но не ответила. Вместо этого она перешла к окну и выглянула в темноту. Вода сплошным потоком лилась по черному стеклу.

– Твои руки целы. Не обгорели.

– Обгорели.

– Все равно, какая-то чувствительность сохранится. Ты еще сможешь готовить.

Я ничего не сказал. В смятении от ее слов я не мог говорить. Я обрадовался, что еще смогу готовить, но эта женщина была причиной всех бед моей семьи, и я не мог ее простить. По крайней мере, не теперь.

Мадам Маллори вытащила из корзинки сверток. Слойки с миндалем и абрикосами.

– Пожалуйста, попробуй моих слоек, – сказала она.

Я сел. Она наклонилась, чтобы взбить подушки, лежавшие у меня за спиной.

– Скажи, – попросила она, отворачиваясь от меня и снова глядя в окно, – как тебе вкус, что ты в нем чувствуешь?

– Абрикосы и миндаль.

– А еще?

– Ну, тут еще тонкий слой пасты из мускатного ореха и фисташек. Сверху смазано смесью яичных желтков и меда. И вы – дайте подумать – добавили… миндаль? Нет. Понял. Ваниль. Вы растолкли стручки ванили и добавили пудру прямо в тесто.

Мадам Маллори не могла подобрать слов. Она продолжала глядеть в окно. Дождь лил и лил, как если бы какая-нибудь богиня на небесах рыдала над своим разбитым сердцем.

Когда она обернулась, ее глаза блестели, как испанские маслины. Одна из бровей ее взлетела вверх, и она свирепо взглянула на меня вот так, из полумрака, пока я не понял, в первый раз в жизни, что обладаю кулинарным эквивалентом абсолютного слуха.

Маллори положила слойки в промасленной бумаге на больничный поднос.

– Доброй ночи, – сказала она. – Желаю тебе всего хорошего.

Через несколько мгновений она вышла. По комнате, когда она открывала дверь, пронесся легкий сквозняк. Оставшись один, я тут же выдохнул. Только когда она уже наверняка ушла, я понял, насколько напряжен и sur mes gardes[21] был в ее присутствии.

Но она ушла, камень свалился у меня с души, я зарылся поглубже в постель и закрыл глаза.

«Ну вот и все», – думал я.

Когда тем же вечером мадам Маллори вернулась в «Плакучую иву», обеденный зал был полон. Мсье Леблан стоял на своем месте у стойки, приветствуя посетителей и провожая к их столикам. Белые кители официантов мелькали в окнах, серебряные куполы плыли на подносах в их руках над лабиринтом застеленных крахмальными скатертями столиков.

Маллори видела все это с улицы. Она стояла по щиколотку в снегу на горке альпинария и молча смотрела сквозь стекло на залитый светом обеденный зал. Она видела, как сомелье грел бренди, а граф де Нанси Сельер смеялся, поблескивая золотыми коронками. Она видела, как граф поднес к губам ломтик ананасового кекса и его стареющее лицо вдруг озарилось наслаждением, испытывать которое способен только настоящий гедонист.

Маллори прижала руку к груди, до глубины души растроганная тем, как красиво и слаженно, несмотря на ее отсутствие, работает механизм, ставший делом всей ее жизни. Она стояла так какое-то время в холодной темноте, безмолвно наблюдая за тем, как ее сотрудники самоотверженно заботятся о ресторане и его клиентах. Наконец утомительный день все же дал о себе знать. Незадолго до того, как на колокольне Святого Августина пробило полночь, Маллори прошла по черной лестнице к себе в мансарду и наконец отдалась душой и телом ночному отдохновению.