Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но почему у этой истории такой конец, почему возлюбленный не сдержал того, что, по всей видимости, обещал, пусть не словами, но всем своим поведением? «Причины отказа девушки неизменно признаются уважительными, юноши – никогда»[228].
Оглядываясь назад, Гёте излагает события этого романа так, будто ему с самого начала было ясно, что «ее любовь <…> сулила только несчастье»[229]. Следует ли видеть в этом лишь проекцию более поздней рассудительности на зарождающуюся юношескую любовь? Здесь следует напомнить, как молодой Гёте писал школьному другу Моорсу о своей любви к Кетхен Шёнкопф: «Прекрасная душа моей Ш. мне порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться»[230]. Стало быть, уже тогда нахлынувшая на него влюбленность была подчинена трезвому, реалистичному разуму: история, которую я переживаю сейчас и в которую я погружаюсь, не вынесет испытания суровой действительностью. Привычный ход вещей разлучит нас, и, быть может, это и к лучшему… Похоже, этот молодой человек уверен в том, что пока не хочет связывать себя узами брака. Так было с Кетхен, очевидно, так же было и в истории с Фридерике.
Сохранились лишь немногие непосредственные свидетельства этой любовной истории: черновик письма Гёте к Фридерике и несколько писем к Зальцману, написанных в начале лета 1771 года, когда Гёте в течение нескольких недель гостил в пасторском доме в Зезенгейме. Это и еще отправленные Фридерике стихотворения – вот и все свидетельства, дошедшие до нас.
По ним можно проследить сильные перепады чувств влюбленного Гёте. Он сам сравнивает себя с «флюгером»[231], поворачивающимся туда, куда дует ветер. Мир кажется ему «таким прекрасным <…> после долгой разлуки с нею». Но потом вдруг – резкая перемена настроения. Он чувствует, «что ты ни на йоту не становишься счастливее, когда получаешь желаемое»[232]. Он завоевал Фридерике, но это уже не приносит ему удовлетворения. Это, по-видимому, не ускользает и от внимания самой Фридерике: она «по-прежнему грустна и нездорова, и это придает всему дурную окраску». Следующее фраза выдает Гёте: «Не считая того, что моя conscia mens, к сожалению, не recti»[233], – аллюзия на то место в «Энеиде» Вергилия, где описывается, как Эней завоевывает сердце Дидоны, зная, что оставит ее, и потому совесть его нечиста. Очевидно, Гёте уже сейчас знает, что покинет Фридерике, не знает этого только она. Два года спустя он пошлет Зальцману своего «Гёца» с просьбой передать его Фридерике, надеясь, что для нее будет утешением, что в пьесе неверный Вейслинген поплатился за измену Марии.
В маскарадном переодевании проявилось умение Гёте играть «двойную роль: подлинную и идеальную». Это объясняется желанием приравнять свою жизнь к литературе, которая может быть и ярче, и значительнее, чем сама жизнь. В подобном олитературивании жизни – «этом юношеском стремлении сравнивать себя с героями романов» – он видит «наиболее понятную попытку возвыситься в собственных глазах, приобщиться к чему-то высшему»[234]. В «Поэзии и правде» Гёте признается, что всю любовную историю, разыгравшуюся в Зезенгейме, он не только изложил по образцу романа Оливера Голдсмита «Векфильдский священник», но и уже тогда переживал ее отдельные сцены через призму этого романа, который примерно в то же время ему и еще нескольким друзьям читал вслух Гердер. Когда он очутился в Зезенгейме и познакомился с пастором и его семьей, у него было такое чувство, будто «из вымышленного мира» он перенесся «в похожий, но действительный мир»[235]. Семья пастора, и в особенности мать и дочери, показались ему столь же открытыми, веселыми, искренними и умными, как и персонажи романа, хотя на их долю – хвала Господу! – выпало меньше страданий. В романе Голдсмита также не обошлось без маскарада: благодетель семьи, дядя подлого помещика, скрывает свое настоящее имя, выдавая себя за чудаковатого мистера Берчелла. Возможно, это и подтолкнуло Гёте к комедии с переодеваниями. Ему бы тоже хотелось видеть себя в роли благодетеля, однако после того как он оставил Фридерике, об этом нельзя было и мечтать. Лишь в его стихах, которые Фридерике бережно хранила всю свою жизнь, осталось приглушенное сияние этой любовной истории.
С этими стихотворениями рождается лирический поэт Гёте, свободный от рококо и анакреонтики лейпцигского периода. В них уже не слышно привычной игривости, нет ни мудреных выводов, ни нравственных наставлений, нет штампов, нет стереотипного томления и бахвальства. Чувствуется влияние Гердера: естественность, субъективная выразительность, безоглядное желание высказаться, задумчивость без зауми, простота, безыскусственная символика. В «Зезенгеймских песнях» (некоторые из них впервые были опубликованы в 1775 году в журнале Иоганна Георга Якоби «Ирис») Гёте кажется моложе, чем в своей ранней лирике лейпцигских лет. Это были стихи, написанные по конкретному поводу, по следам личных переживаний. Изначально они действительно были адресованы только Фридерике. Он посылал их ей из Страсбурга, но, вероятно, некоторые из них, как это часто бывало, сочинял экспромтом непосредственно в Зезенгейме. Отдельные стихотворения были предназначены для сиюминутного исполнения, как, например, «Майская песня»:
Как все ликует,
Поет, звенит!
В цвету долина,
В огне зенит!
<…>
Ты все даришь мне:
В саду цветок,
И злак на ниве,
И гроздный сок!..
Скорее, друг мой,
На грудь мою!
О, как ты любишь!
Как я люблю![236]
Зимой 1770–1771 года они расстались. Бывший любовник вспоминает первую встречу, первую совместную игру в фанты:
Ликует сердце, бьют куранты!
Ее любовь я выиграл в фанты —
Теперь она навек моя!
Восторг, дарованный судьбою, —
Сейчас и завтра быть с тобою,
Пусть лишь достоин буду я![237]
Он обещал приехать весной 1771 года, и Фридерике, судя по всему, часто напоминала ему об этом в письмах.
Вернусь я, золотые детки,
Не усидеть мне, видно, в клетке
Глухого зимнего житья.
У камелечка мы присядем,
На сто
