Возвращение - Наталья Рузанкина

Толстый черный кот плескуче, по-змеиному взлетает на высокое трюмо, но цепляется когтями за угол вышитой салфетки и с печальным мявом обрушивается на пол. Мы смеемся, а осенний вечер становится совсем сапфировым.

— Слушай свое сердце, девочка… — Татьяна Ивановна провожает меня до порога. — Мудры только зрячие сердцем. Ты обязана отыскать свою Долину и того, с кем царила в ней. Да поможет тебе Всевышний.

— Мне тяжек этот мир, ненавистен Город, и еще мне кажется, что я приближаюсь к Ней. Может быть, я схожу с ума?

— Нет, дорогая. Подобно очень немногим, ты обрела свое истинное зрение — зрение сердца, и к тебе вернулась память о рае. Твоём рае. У каждого из нас был свой рай, который мы потеряли. Потерянный тобой рай простил тебя, и тебе предназначено вернуться к нему. В нем ты отыщешь и Возлюбленного, к ногам которого, как ненужное более оружие, сложишь свою суровость, насмешливость, сотни одиноких ночей и заплачешь от счастья в предвкушении Возвращенной Любви. Так будет… И еще: если со мной что-нибудь случится, пристрой их, — и Татьяна Ивановна кивает на кошек, чинно сопровождающих нас. — Не бойся, я говорю не о смерти. Тот закатный свет… он возвращается, через столько лет! Дважды уже он полыхал в моем саду, и всё так же была в нем открыта волшебная дверь, и невыразимой невысказанной Любовью веяло оттуда. Однажды я ступлю за порог этой двери и больше никогда не вернусь, но они… они будут тосковать. Пристрой их. Я не хочу, чтобы они погибли на улице от холода и голода.

— Но… — от плача я не могу договорить, обнимая Татьяну Ивановну. — Но ведь…

— Каждая из нас вернется в свой рай. Ступай, девочка. Прощай.

Силуэт ее на фоне полуосвещенной двери, с кошками у ног, мерцает, становится зыбким, расплывчатым, а я иду по крохотному саду до дощатой калитки среди пурпурного даже во тьме королевского величия георгин и астр. Прикрывая калитку, я думаю, что сумел же человек на месте погибшего дома выстроить новый, взамен убитого сына приласкать множество малых созданий, на равнинах растерзанного сердца вырастить цветы, и восхищение охватывает меня при виде такого спокойного, сдержанного человеческого мужества этой женщины, однажды удостоившейся прикосновения Неба.

Здравствуй, моя Утраченная, моя Предвечная Родина. С каждым днем я всё яснее, всё радостнее и неизбежнее ощущаю твое присутствие, и вот вновь вижу тебя во сне, вижу дорогу через твою заповедную рощу, через луговые цветущие холмы к Дому, который был мне ближе и дороже всего на свете.

На этой дороге встречает меня Лерочка, сияющая какой-то особенной, тихой, застенчивой теперь красотой. Золотые солнечные пятна лежат на ее плечах, и сама она в соломенной, с лентами, шляпе, в шелковом, плещущем на ветру сарафане — воплощение юности и жажды любви. На точеных запястьях — розовые, бугристые шрамы от порезов.

— Подумать только, какая глупость! — Лерочка улыбается, разглядывая их. — Чирк — и в ванну, представляешь! А на свете столько всего интересного, дорогого, по-настоящему важного! Правда, не в нашем уродском городе, а вообще… Спасибо тебе!

Лерочка зачарованно оглядывается.

— А какая красота вокруг! Но это ведь сон, правда? И всё равно это особенное место, особенное, я чувствую! Знаешь, я очень хотела бы жить здесь. Жаль, что в этом сне нельзя остаться навсегда.

— И мне жаль… Ты счастлива?

— Да. Ты знаешь, тот врач… Мне кажется, что это — настоящее.

— Больше охотиться не будешь?

— Да чепуха всё! — Лерочка с улыбкой отмахивается. — С ним так хорошо, надежно, спокойно, и такое чувство, что больше никто на свете тебя не обидит. Не посмеет.

— Вот интересный способ найти жениха — попытка самоубийства! — смеюсь я. — Ну что ж, прощай! Будь счастлива.

— Даш…

— Будь счастлива, родная. И, ради Бога, вместе с ним… уезжайте куда-нибудь из этого города. Он проклят и обречен.

— Но…

— Проклят и обречен. Он во власти Пыльной тени, Древнего Лжеца, и с его площадей и улиц начинается путь в Державу, Державу Небытия. Прощай.

Сновидение подергивается легкой дымкой, на дороге, со смущенно-растерянной улыбкой, с золотыми пятнами на плечах остается стоять Лерочка. Затем сон распадается на тысячи кусков сверкающей мозаики, и я, раскрыв глаза, встречаю пасмурное сентябрьское утро, утро моего последнего дня в Проклятом городе…

Как прохладен, как горестно-сладок желто-лазурный сентябрьский день! С высокого необъятного неба льется просторный, чистый свет, с земли к нему возносится позолоченный свет увядающих листьев и трав, и всё тонет в этом прощальном сиянии, в этом уходящем золоте, и пустынно и светло становится на сердце, как в облетающем саду.

Со второй половины дивного сентябрьского дня неясная тревога поселяется под сердцем. Вчерашний разговор еще живет во мне, и я снова вижу маленькую комнату с высоким окном, фотографии на стенах, разноцветных пушистых кошек, я вижу пожилую женщину с ясным, как летнее утро, лицом. Серые близорукие глаза ее полны неведомой печали, но она улыбается и рассказывает мне о Чуде, однажды посетившем ее мир. Что-то произошло с этой женщиной, в той милой, в пестрых салфетках и вышитых скатертях комнате, среди кошачьего мурлыкающего государства, сердце не обманывает меня.

В палисаднике Татьяны Ивановны жарко догорают циннии, на крыльце, в остывающих лучах сентябрьского солнца, — хвостатое население, с видимым безразличием взирающее на меня лукавыми изумрудными глазами. Дверь полуоткрыта, и я на миг застываю, но не веет из нее обреченностью, той безнадежной жутью, что веяло от двери Лерочки, неугомонный птенец в груди замолкает, и страха нет, есть только предчувствие чего-то необычайного, непонятного, неизмеримо огромного и… светлого.

Комната тоже светла, как может быть светла комната в сентябрьском солнце, и легкие тени листьев, как диковинные мотыльки, трепещут на стенах и фотографиях. Рубиновые осколки вазы и плавающие циннии в лужице воды у подоконника полуоткрытого окна, и на всём — печать легкой сквозящей печали и неизмеримой радости. На столе — записка:

«Девочка моя! Пишу к тебе, потому что знаю, что придешь, ибо почувствуешь утрату. Будь счастлива, девочка, да будет светел твой путь на Родину, да обретешь ты Того, с кем царила в своей Долине».

Тихо-тихо, как флейта, поет тонкая струйка воды в кране, кошачье царство переселяется с крыльца в комнату и начинает с мяуканьем путаться под ногами, а я еще раз потрясенно оглядываю комнату. Здесь не было смерти, здесь не было боли, здесь всё лучилось и пело от легкого прикосновения Того, кто создал однажды нашу Долину. Постепенно, как остывающий свет за окном, здесь гасло Присутствие Предвечного…