Пляска на бойне - Лоуренс Блок

— А почему они не забрали все до единой?

— Возможно, не горели желанием посмотреть все три версии «Мальтийского сокола». А возможно, там было столько самодельных записей, что они и их-то едва унесли. Зачем забирать то, что их наверняка не интересует?

— А интересовала их как раз та пленка, которую мы видели?

— Ну, он мог снимать для Резинового Мужчины и еще что-нибудь, а копии хранить у себя. Но эту он припрятал особо старательно. Он не только взял продажную кассету с фильмом, но еще и прокрутил его минут на пятнадцать вперед, прежде чем начать поверх него переписывать ту запись. При беглом просмотре любой человек подумал бы, что это «Грязная дюжина», и отложил бы ее в сторону.

— Наверное, для твоего приятеля это было страшное потрясение. Сидит он с женой, смотрит на Ли Марвина и его парней, и ни с того ни с сего…

— Да уж, — сказал я.

— А почему Левек так старательно прятал эту запись?

— Потому что перепугался. Вероятно, по той же самой причине он и расспрашивал Мэнни про частного детектива.

— А прежде чем он успел тебе позвонить…

— Не знаю, возможно, он и вообще не позвонил бы, — сказал я. — Но перед тем, как звонить тебе, я еще раз поговорил с Мэнни. Он просмотрел свой прошлогодний календарь, когда пришел домой, и точно установил дату разговора с Левеком, потому что вспомнил, какой фильм они тогда снимали. Этот разговор состоялся где-то на третьей неделе апреля, а Левека убили только девятого мая. Он или обратился к кому-то еще, или решил, что управится сам.

— А с чем он собирался управиться? Он что, шантажировал их?

— Не исключено. Возможно, он снимал много таких фильмов и шантажировал вовсе не Резинового Мужчину, так что его убил кто-то еще. Возможно, он собирался позвонить мне, но так и не собрался. Он не мой клиент, и не мое дело расследовать его убийство.

В доме напротив зажглось несколько окон. Я продолжал:

— И заниматься Резиновым Мужчиной — тоже не мое дело. Мое дело — Термен, а им я совсем не занимаюсь.

— Но разве плохо будет, если все это сойдется вместе?

— Я об этом думал, — сознался я.

— Ну и?

— Вряд ли на это можно рассчитывать.

Элейн начала что-то говорить, но чихнула и сказала только — хорошо бы это был не грипп. Я пообещал зайти к ней завтра и велел пока налегать на витамин С и лимонный сок. Она сказала, что так и делает, хотя, честно говоря, ни капельки не верит, что от этого может быть хоть какой-нибудь толк.

Некоторое время я сидел, глядя в окно. Ночью обещали похолодание, а к утру, возможно, снег. Я взял «Справочник Ньюгейтской тюрьмы» и почитал про разбойника по имени Дик Терпин, который в свое время был чем-то вроде народного героя, хоть я так и не смог понять почему.

Примерно без четверти восемь я позвонил кое-куда и ухитрился разыскать Рея Галиндеса — молодого полицейского-рисовальщика, который когда-то расспрашивал нас с Элейн, чтобы набросать портрет человека, угрожавшего убить нас обоих. Я сказал ему, что у меня для него есть работа, если он сможет уделить мне час-другой. Он ответил, что будет свободен утром, и мы договорились встретиться в холле отеля «Северо-Западный» в десять.

В восемь тридцать я отправился на собрание в церковь Святого Павла, а оттуда — прямо домой. Я решил было лечь спать пораньше, но вместо этого просидел еще несколько часов. Время от времени я прочитывал абзац-другой про какого-нибудь головореза, которого вполне заслуженно повесили пару столетий назад, потом откладывал книгу и снова смотрел в окно.

Лег спать я только около трех. А снег в ту ночь так и не выпал.

Рей Галиндес явился точно вовремя, и мы поднялись ко мне. Он поставил чемоданчик на кровать и вынул альбом для эскизов, мягкие карандаши и резинку.

— После нашего с вами разговора вчера вечером я вспомнил того типа, которого тогда для вас рисовал. Вы его поймали?

— Нет, и искать перестал. Он покончил с собой.

— Ах, вот как? Значит, вы так его и не видели и не могли сравнить с моим рисунком.

Видеть-то я его видел, но сказать об этом Рею не мог.

— Рисунок был что надо, — сказал я. — Я везде его показывал, и многие этого человека опознали.

Рей остался доволен.

— А вы все еще встречаетесь с той женщиной? Я помню ее квартиру — вся в черно-белых тонах. И замечательный вид из окна на другой берег Ист-Ривер. Красивое место.

— Я с ней встречаюсь, — сказал я. — Откровенно говоря, довольно часто встречаюсь.

— Ах, вот оно что! Очень симпатичная. Она живет все там же? Наверное, ведь надо быть сумасшедшим, чтобы из такого места куда-нибудь переехать.

Я сказал, что все там же.

— И тот ваш рисунок остался у нее.

— Мой рисунок? Это где тот тип? Тот самый рисунок?

— Висит в рамке на стене. Она говорит, что это особый вид искусства, про который просто забыли, и, когда я сделал фотокопию рисунка, она вставила его в рамку и повесила на стену.

— Вы шутите.

— Клянусь Богом. Сначала он висел в гостиной, но я уговорил ее перевесить его в ванную. Иначе, где ни сиди, все кажется, что он смотрит прямо на тебя. Нет, я не шучу. Рей. Красивая алюминиевая рамка, специальное стекло, которое не бликует, и все такое.

— Господи! — сказал он. — Никогда ничего подобного не слыхал.

— Ну, она не совсем обычная девушка.

— Да уж вижу. Знаете, мне приятно это слышать. Ведь у нее хороший вкус. Я помню картину, которая там висела.

Он описал большую абстрактную картину маслом, висевшую на стене у окна, и я сказал, что у него чертовски хорошая память.

— Ну, это же искусство, — сказал он. — Вроде как моя профессия. — Он смущенно отвел глаза. — Ну, а что у вас сегодня? Еще один мерзавец?

— Очень большой мерзавец, — сказал я. — И двое мальчишек.

Это оказалось легче, чем я предполагал. Мальчика постарше я видел только в видеозаписи, а младшего и мужчину вблизи не видел ни разу. Но я разглядывал всех троих так пристально и думал о них так напряженно, что все трое стояли у меня перед глазами, как живые. Помогли и упражнения по визуализации, которыми пользуется Галиндес, но думаю, что я обошелся бы и без них. Мне не нужно было особенно стараться, чтобы представить себе их лица. Достаточно было закрыть глаза.

Меньше чем через два часа мы уже перенесли их лица из моего воображения на три листа рисовальной бумаги 21 х 28 сантиметров. На одном был мужчина, которого я видел у ринга, на другом — мальчик, который сидел с ним, и на третьем — юноша, которого убили у меня на глазах.

С Галиндесом мне работалось хорошо. Были моменты, когда он, казалось, читал мои мысли и тут же изображал их на бумаге, улавливая такое, чего я не мог бы описать словами. Он ухитрился даже как-то передать впечатление, которое производил каждый из персонажей. Мужчина у него выглядел опасным, мальчик — беззащитным, а юноша — обреченным.

Когда мы закончили, он положил карандаш и облегченно вздохнул.

— Здорово это выматывает, — сказал он. — Не знаю почему, ведь я просто сидел и рисовал, я всю жизнь этим занимаюсь. Но у меня было такое чувство, как будто у меня с ними появилась какая-то связь.

— Элейн сказала бы, что это психологические узы.

— Да? Я и в самом деле нечто такое чувствовал. Как будто я со всеми троими тоже как-то связан. Это сильно действует.

Я сказал, что рисунки меня вполне устраивают, и спросил, сколько я ему должен.

— Ну, не знаю, — ответил он. — Сколько вы дали мне в прошлый раз, сотню? Вот и теперь столько же.

— То было за один рисунок, а сейчас вы сделали три.

— Да ведь все за один раз, и потом, сколько времени на это ушло — час, не больше? Хватит и сотни.

Я дал ему две сотенные бумажки. Он начал было возражать, но я сказал, что это доплата за то, чтобы он подписал свои работы.

— Оригиналы — для Элейн, — объяснил я. — Вставлю их в рамки и подарю ей на Валентинов день.

— Ах да, и в самом деле пора подумать о Валентиновом дне. — Он смущенно указал на золотое кольцо на безымянном пальце. — Этого не было, когда мы с вами в последний раз виделись.

— Поздравляю, — сказал я.

— Спасибо. Вы вправду хотите, чтобы я их подписал? Ничего лишнего за это платить не надо. Для меня это честь.

— Берите деньги, — сказал я. — Купите что-нибудь жене. Он улыбнулся и подписал все рисунки.

Я спустился вниз вместе с ним. Он направился на Восьмую авеню, к метро, а я дошел с ним до угла и зашел в копировальное заведение, где мне сделали по шесть копий каждого рисунка, пока я в соседнем баре пил кофе с пончиком. Оригиналы я отдал в маленькую галерею на Бродвее, чтобы мне их вставили в рамки, а потом вернулся к себе и проштамповал все копии на обороте резиновым штампом с моей фамилией и адресом. Сложив по нескольку экземпляров каждой, чтобы влезали во внутренний карман пиджака, я взял их, снова вышел и направился к Таймс-сквер.

В последний раз я болтался на Двойке в самый разгар жары. Теперь стоял лютый холод. Я застегнул плащ на все пуговицы, сунул руки в карманы и пожалел, что не догадался надеть перчатки и шарф. Небо было всевозможных оттенков серого цвета, и рано или поздно должен был пойти обещанный снег.