Офирский скворец (сборник) - Борис Евсеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К свету и звуку добавился сахарно-водянистый вкус черешни. Она была аккуратно уложена в невысокие фанерные ящики иностранного производства и по краям прикрыта папиросной бумагой.
Гроза кончилась, и вольтовы дуги в наших внутренних электросетях снизили силу разрядов до нуля. Устав слушать сумасшедшего библиотекаря, мы развернулись, разом двинулись к выходу.
– Каждая картинка во мне – как икринка! Зернится! Сверкает! Каждая – оборачивается новеллой или притчей. Выбирайте: на вкус, на вес! Сейчас принесу безмен – полкило новелл ваши. Кормитесь, насыщайтесь! Если новелла не течет соком, как укушенная груша, и ничего не весит – грош ей цена. Это знал Набоков-младший… А вы… Вы глупее, чем стадо свиней! Видел дураков, сам дурак, но таких, как вы – не видел!
Мы уже отворили входную дверь, а Иван Павлович все кричал:
– Вы, конечно, не знаете, что такое конфабуляция? Вернитесь же и узнайте!
Мы вернулись.
– А притча-то в чем? – спросил я.
– Мудр Соломон, а тоска по Крыму неизбежна, вот в чем, – сказал Збукарь и бережно сдернул полотенце с небольшого круглого столика.
Мы думали, там черешня или груши. Но там оказались шахматная доска с расставленными на ней большими и на вид тяжелыми шахматными фигурами.
– Я составляю короткие фабулы, ну, в общем, басни в прозе. Потом их перемешиваю. Вроде как было, так и осталось. Но на самом деле – все стало другим! Потом я эти бумажки с короткими фабулами навешиваю плащами на шахматные фигурки. Начинаю играть. Каждая пешка, каждая фигурка из карельской березы, – он схватил с доски белого слона, – получает свою историю. Конь – Деникин! Пешка – Сулькевич! Слон – Набоков-старший! Фрунзе – ферзь, ферзь!.. Я начинаю играть. Фигуры и пешки уходят с доски. Допустим, ушло три пешки и две фигуры. Срываю со сбитых фигур плащи, начинаю читать. И… Боже ж ты мой! Какая правдивая, какая безобманная галиматья от соединения разных историй вылезает на свет! Вроде все выдумано, а ведь так было или так будет! Это и есть конфабуляция…
Через несколько лет я понял: никаким сумасшедшим библиотекарь не был. Сумасшедшими были мы, хотя нас в дом скорби никто и не приглашал!
А вот Збукаря – того отправили-таки в дурку. Его везли через всю область, вдоль притихших полей, сквозь мерный тополиный шум. Протискивая лиловую мордочку меж решеток спецмашины, хартофилакс радостно орал: «Председатель Правительства – Соломон Крым! Заместитель Председателя – Алексей Николаевич Косыгин! Брежнев – заготовитель птичьей вишни!.. Звери и птицы Северного Причерноморья, вас ждет принудительная эмиграция!»
Ранее неизвестное имя – Соломон Крым – вызвало в нашей палатке, стоявшей невдалеке от берега, легкий шурум-бурум. Именем стали поигрывать, стали им, по-цыгански подвывая, вибрировать. В итоге прозвище Соломон Крым – и это было в наших глазах значительное повышение – за очкастым, со взбитыми волосами и молодой дерзкой бородкой Деникиным закрепилось навсегда.
Бывший Деникин, а ныне Соломон Крым, часто посматривал в сторону педагога Сосниной. Иногда мимо ее палатки прогуливался.
Юная Соснина втолкнула меня внутрь и опустила за собой кусок полотняного тента, заменявшего входную дверь. Все звери и птицы, обитавшие близ Азова и Гнилого моря, вышли и вылетели из камышей, встали у входа. Они смотрели на тихо вздымающееся тесто наших тел и внутренне негодовали.
В палатке красновато светил переносной корабельный фонарь.
– Медузы на корм скоту – это же ни в какие ворота… – пробормотал я.
– Да, – промолвила учительница.
– Лучше кормить скот сеном и люцерной!
– Именно сеном.
– Да чего там – скот! Вот море, например…
– Скифы называли Азов Каргалуком. Каргалук – звучит упруго, кругло, – сказала, расстегивая халат, преподаватель английского. – Смотри, – пройдя в глубь палатки, приказала она и улыбнулась, разведя полы халата в стороны, а потом приспустив натянутые до пупка зеленые плавки.
Густо-красный, крупный шов, рассекавший живую и, казалось, дымящуюся плоть, засвербел и напрягся в палаточной мути, зарябил беловатыми рисками, оставшимися после того, как из него выдернули хирургические нитки. Шов был как жизнь, но он был и как смерть. Шов был подобен чему-то грозному, кровавому, вдруг выступившему из трясин неведомой жизни, и навевал мысль о грубой сшивке времен: скифского и нашего.
Я стоял, крупно вздрагивая, как под разрядами нескольких оголенных проводов сразу.
– А теперь в море! – слабо крикнула молодой педагог, окончательно сбрасывая халат. – Видишь, Соломон уже на пороге.
Чуть не сбив по дороге очкастого Деникина, который и впрямь вплотную подступил к палатке, мы кинулись к тускловатому и в тот час неприятно рябому Каргалуку.
У воды я догнал Соснину:
– Зачем показала?
– Так. Для острастки. Это – кесарево сечение, – нервно засмеялась она, – но детей у меня нету, нет…
(Текста хочу! Живого, дымящегося. Страшного, в своих смешинках! Веселого, в блестках ужаса. Обставленного по краям пугалами на распялках, которые, чуть постояв, на курьих цыпастых ногах убегают за лес. Или, наоборот: текста, который тянет в неизведанную глубину, подобно тому, как притянут ею был Толик-благуша, сидевший когда-то перед не имеющим дна Екатерининским колодцем и потом в колодец этот сиганувший! Хочу текста с урчанием утроб, с мукой безъязычия и чисто пыточным удовольствием: сказать – и развеществиться! Сказать – и не быть!)
Отец смеялся нечасто, но в то позднеосеннее утро резкий смех унять не мог. Нервный, дробимый на куски, с табачным присвистом, полусмех-полувой возник ближе к утру, сразу вслед за тем, как невдалеке раздались два-три выстрела, в квартиру проник запах пороховой гари и мама, вернувшись из кухни, всхлипнула и кивнула на окна:
– Опять висит…
– Один? – вскинулся спросонья отец.
– С «гирляндой», – едва выдохнула мама.
– Сейчас, – заторопился отец и полез под диванный валик за пистолетом.
Пистолет – трофейный «люггер». Я видел его на фотографии: отец, присев на корточки, целится, как он сам рассказывал, в здоровущего зайца-беляка. Позади – два острых карпатских обломка, впереди – широкая «полонина» и влекущиеся рваным туманцем новые времена. Но благословенной Арабаткой, на которую отец отпускал меня с друзьями, начиная с шестнадцати лет, потому что сам ездить мимо Сиваша не любил: был там в 43-м году ранен в обе ноги, лежал на спине, на отмели, в холодном ноябрьском море и сутки не закрывал глаз, чтобы не захлебнуться в мелких настырных волнах… Словом, благословенной Арабаткой здесь и не пахнет! А пахнет кислым пивом, ягодным литовским вином, над столиками опустевшей летней веранды даже днем летает тихий сумрак, полный умолчаний и едва доносящихся разговоров, из которых, как жердь из болота, торчит всегда одно и то же слово: Дрогобыч!
Этот мило-учтивый, обставленный по краям клиновидными карпатскими елями, слегка припухший от нефти городок страшно хочется из предтекста удалить.
Но не получается. Городок просто выламывается из фотографии конца 1950 года, на которой до неправдоподобия молодые отец и мать спускаются по ступенькам кафе с высокими перилами и тоненькими бесцветными колоннами. За их спинами сквозь открытую веранду видна холодная озерная гладь. Отец в драповом длинном пальто. Мама в шляпке, похожей на военную пилотку. Отец вальяжно спокоен, мама смущена, но тоже улыбается: до моего появления на свет меньше года, до бегства из мрачновато-улыбчивого Дрогобыча шесть месяцев…
– Кто? – спрашивает на ходу отец и, становясь сбоку от окна, осторожно приоткрывает занавеску.
– Точно не знаю, кажется, Нюсин ухажер, Марголин.
Марголин – знакомый, из военных. А «гирляндами» местные жители зовут повешенных детей. К поясу жертвы иногда привешивали двух-трех мальцов, бывало что и младенцев.
«Гирлянду», несмотря на рассветную полумглу, отец замечает сразу. По бокам от Марголина висят Грыцько и Параска, четырех и шести лет. Это дети хозяев, у которых капитан Марголин квартировал.
В этот-то миг отец, который смеяться был не мастер, да и не смеялся почти никогда, не то чтобы хохотнул – издал странный звук, отдаленно напоминающий звериный смех спятившего с ума человека.
Мама этот звук потом никогда не могла забыть и чаще вспоминала не повешенных, а именно странный получеловеческий звук, который неожиданно вырвался у отца.
– Я им – йод банками! Я Марголину – лишнюю копейку! А они – висят… Просто славяножор какой-то!
Отец не стал прятать «люггер» под валик дивана, так и сел с ним за стол. Пистолет в его руке едва заметно дрогнул: раз, другой…
– Надо уезжать! Сразу после Нового года! Ну, Тима!
– Доживем – уедем. Но живым я им не дамся…
Мама после института, отец после культурно-просветительного техникума, приехали по распределению из разных концов страны в уютный Дрогобыч еще два года назад. В городе у них сразу появились друзья: пани Мирослава с ее молчаливым мужем, имени которого я так никогда и не узнал, и Петро Погребняк, тонкоусый, веселый, средних лет, из местных русинов.
