Ослепленная правдой - Стефани Майер

  Когда слепцов было наперечет, хватало обмена двумя-тремя словами, чтобы незнакомые  стали товарищами по несчастью, и еще тремя-четырьмя - чтобы простить друг другу все  промахи и ошибки, иногда весьма серьезные, и если прощение это выйдет неполным, подожди  несколько дней и поймешь тогда, какая, в сущности и вообще-то говоря, чепуха томила прежде  души несчастных, поймешь и будешь снова и снова убеждаться в этом всякий раз, как плоть  потребует срочно и безотлагательно удовлетворить те надобности, которые принято называть  естественными. Несмотря на это и на то, что безупречное воспитание встречается крайне редко  и что, как ни старайся, не всегда возможно соблюсти должные приличия, отдадим должное тем  слепцам первого призыва, кто оказался способен с достоинством нести крест сугубо  скатологической природы человека. Однако теперь, когда заняты все двести сорок кроватей, да  еще и не всем хватило, так что сколько-то слепых спит на полу, самое богатое, живое и даже  разнузданное воображение не подыщет сравнений, эпитетов и метафор, чтобы должным  образом описать вопиющее, напоказ выставленное свинство, воцарившееся в стенах бывшей  психушки. И дело даже не только в том, что уборные в кратчайшие сроки уподобились тем  нестерпимо зловонным пещерам в преисподней, в которых, надо полагать, удовлетворяют свои  естественные потребности обреченные на вечное проклятие грешники, но еще и в том, что,  благодаря бесцеремонной простоте нравов одних или острейшей нужде других, в места общего  пользования, иначе называемые отхожими, стремительно превратились коридоры и всякое  прочее межпалатное пространство, причем если сначала в этом качестве использовали их лишь  изредка, от случая, извините, к случаю, то затем это вошло в обычай, и не сказать, чтоб добрый,  ну а как вошло в обычай, сделалось не до приличий. И те, кто не заботился о стыдливости или  подгоняемый спешной надобностью отдать долг природе, думали, наверно, так: А-а, ничего,  нестрашно, все равно никто не видит, и далеко не ходили. Когда же в туалеты стало в полном  смысле слова не зайти, отправлялись слепцы на задний двор и оправлялись там. Черезчур  деликатные по натуре или по воспитанию целый божий день терпели и сдерживались, ожидая  ночи, причем понималось под нею время, когда большая часть обитателей палат засыпала, и  лишь тогда, держась за живот или скрещивая ноги, шли искать проплешинку чистой земли,  если таковую вообще можно было найти на сплошном и постоянно обновляемом ковре  экскрементов, непрестанно месимых, с места на места носимых бесчисленными подошвами,  тем более что поиски эти сопряжены с опасностью заблудиться на просторе заднего двора, где  нет иных ориентиров, кроме редких и чахлых деревьев, сумевших пережить  естествоиспытательский зуд прежних, безумных обитателей клиники, да маленьких, почти уже  сровнявшихся с землей холмиков над могилами погибших. Раз в день, вернее, к концу дня, с  неизменностью будильника, заведенного на одно и то же время, голос из громкоговорителя  повторял предписания и запреты, настоятельно доказывал преимущества использования  моющих и чистящих средств, напоминал, что в каждой палате имеется телефон, чтобы  сообщить, что, мол, запас их истощается, хотя нужны были на самом деле всего лишь  пожарный шланг, чтобы мощной струей смыть все дерьмо, бригада сантехников, чтобы  привести в порядок смыв и слив, ну и еще вода, вода в изобилии, чтобы уносила в канализацию  все, что нужно, вернее, не нужно, и, наконец, хорошо бы нам еще пару глаз, самых  обыкновенных, но только зрячих, да руку, чтоб вела нас и направляла, да голос, который  скажет: Сюда. Если не вмешаться, они очень быстро станут просто скотами, да не просто  скотами, а слепыми. Нет, не тот неведомо чей голос, который рассказывал о картинах и образах  мира, произнес эти слова, их, может быть, в ином порядке расставив, однажды глубокой ночью  выговорила жена доктора, лежа рядом с ним. Надо как-то противостоять этому ужасу, не  выдержу больше, не могу притворяться, будто не вижу. Подумай о последствиях, вероятней  всего, тебя захотят превратить в рабыню, во всеобщую прислугу, будешь ходить за всеми, а они  будут требовать, чтобы ты их кормила, мыла, укладывала и поднимала, водила оттуда сюда и  отсюда туда, чтоб вытирала им сопли и осушала им слезы, а они будут будить тебя посреди  ночи и ругать, если замешкаешься. А ты хочешь, чтобы я по-прежнему смотрела на все это  скотство и свинство, смотрела, видела и сидела сложа руки. Ты и так делаешь очень много. Да  что там я делаю, если главная моя забота - как бы кто не заметил, что я зрячая. Не боишься, что  тебя возненавидят, от слепоты мы лучше не делаемся. Но и хуже тоже. Мы стремительно идем  по этой дорожке, достаточно лишь вспомнить, что творится, когда надо раздавать еду. Но ведь  о том и речь, зрячий человек должен взять на себя распределение продуктов, чтобы всем  хватило и каждому доставалось поровну, тогда прекратятся эти свары, эти ссоры, от которых  можно спятить, ты ведь не знаешь, что это такое, когда дерутся двое слепцов. Драка - всегда в  той или иной степени форма слепоты. Нет, здесь все по-другому. Делай, как считаешь нужным,  как тебе кажется лучше, только помни, что все мы здесь - слепцы, просто слепцы, без красивых  слов, без сострадания, нет больше колоритного и ласкового мира забавных и милых слепышат,  пришло царствие жестоких, неумолимых и суровых слепцов. Если бы ты видел то, что  вынуждена видеть я, то захотел бы ослепнуть. Верю, но в этом нет необходимости, я и так слеп.  Прости, мой милый, но если бы ты только знал. А я и знаю, знаю, я всю жизнь заглядывал  людям в глаза, а ведь это единственная часть тела, где, быть может, еще пребывает душа, и если  их тоже не станет, то. Завтра я объявлю, что вижу. Дай бог, чтобы ты в этом не раскаялась.  Завтра всем скажу, потом помолчала и добавила: Если только сама не войду наконец в этот  мир.

Но еще не сейчас. Когда жена доктора проснулась утром, как всегда, очень рано, глаза ее  видели так же ясно, как и прежде. Все слепцы в палате спали. Она стала думать, как бы  сообщить им, собрать ли, что ли, всех и огорошить новостью, или, может быть, лучше,  обставить это потише, поскромней, сказать, например, будто не придавая особенного значения  этим словам: Кто бы мог подумать, что сохраню зрение среди стольких ослепших, а еще лучше,  может быть, притвориться, что была слепой, а теперь прозрела, это бы и им подало надежду:  Если она прозрела, скажут они друг другу, то, глядишь, и мы тоже, но не исключено, что  выйдет как раз наоборот: Ну, если так, уходи отсюда, скажут они ей, а она ответит тогда, что  мужа оставить не может, а раз армия не выпустит из карантина ни одного слепца, значит,  придется им согласиться, чтобы она осталась. Как всегда, под утро кое-кто из спящих  заворочался на койке, пустил ветры, и нельзя даже сказать, испортил воздух, ибо это уже  невозможно, должно бы и. уровень предельного насыщения достигнут. Позывающий на рвоту  смрад шел волна за волною не только из уборных, его испускали пропитанные собственным  потом, протушенные в нем тела двухсот сорока человек, которые не мылись и мыться не  смогли бы, не меняли белья и одежды, спали в грязи и собственных нечистотах. И кому нужны  забытые здесь мыло, щелок, стиральный порошок, если почти все души, да нет же, не те, о  которых вы подумали, засорены либо бездействуют, если из забитых водопроводных труб  грязная вода идет обратно, заливая ванные комнаты, пропитывая деревянные полы в коридорах,  проступая между швами облицовки. Куда я лезу, с ума, что ли, сошла, засомневалась вдруг  жена доктора, если даже они не потребуют, чтобы я их обслуживала, а это более чем  сомнительно, я сама немедленно начну тут все мыть да чистить, и надолго ли меня хватит, ведь  в одиночку такую гору не сдвинешь. И прежняя ее решимость, казавшаяся совсем недавно  тверже гранита, теперь, когда пришла пора от слов переходить к делу, вдруг стала трескаться,  крошиться, осыпаться и рушиться от столкновения с гнусной действительностью, бившей в  ноздри и оскорблявшей глаза. Мне страшно, вот и все, прошептала она почти в изнеможении, и  потому лучше бы я ослепла и не корчила из себя миссионерку. Трое слепцов, и среди них -  аптекарь, уже поднялись и отправлялись занимать позиции в вестибюле, чтобы получить  причитающийся первой палате паек. Никак нельзя было утверждать, что распределение и  дележка производятся на глазок, поскольку именно его-то и не было, то есть порцией меньше,  порцией больше, нет, совсем наоборот, жалко смотреть, как, сбившись со счета, начинают они  заново, и всегда найдется человек особо скверного и недоверчивого нрава, кому во что бы то ни  стало надо удостовериться, что другим не досталось лишнего, и потому непременно возникали  разногласия, а затем начинались отпихивания, слышались и две-три оплеухи, нанесенные, как и  положено, вслепую. В первой палате все уже проснулись и готовы были получить корм, благо  здесь уже установился относительно удобный порядок распределения: всю провизию сначала  оттаскивали в самый конец палаты, где обосновались доктор с женой и девушка в темных очках  с мальчуганом, звавшим мать, а потом слепцы отправлялись за своей долей по двое, начиная от  ближайших ко входу коек, один слева, другой справа, вторая слева, вторая справа, и так вот по  очереди, без ругани и толкотни, получали свое, и хоть времени на это уходило больше, но  неужели ради мирного сосуществования нельзя немного подождать. И первые, то есть те, перед  кем вся еда лежала на расстоянии вытянутой руки, съедали ее последними, если не считать,  конечно, косенького мальчика, уж он-то со своей порцией всегда расправлялся еще прежде, чем  девушка в темных очках принималась за свою, и в результате большая часть причитающегося  ей неизменно оказывалась в желудке у него. Слепцы давно уже повернули головы к двери,  ожидая, когда же раздадутся шаги товарищей, несущих еду, шаги хоть и нетвердые, но  безошибочно возвещающие, что кто-то идет с кладью, однако внезапно послышались иные  звуки, показалось даже, будто по коридору трусят рысцой, если такой подвиг по плечу или,  вернее, по ноге слепцам, не видящим, куда эту ногу ставить. И тем не менее ничего иного, как:  Что у вас там стряслось, что вы бегом бежите, сказать не пришлось, когда все трое,  запыхавшись и пытаясь протиснуться в двери разом, сообщили неожиданную новость: Нам не  отдали еду, сказал один, и двое других подтвердили: Не дали. Кто, солдаты, спросил чей-то  голос. Нет, слепые. Какие, мы все тут слепые. Мы не знаем, кто они, сказал аптекарь, но,  кажется, из последней партии, из тех, кого доставили всех скопом Ну и почему же они вам не  позволили забрать продукты, спросил доктор, до сих пор вроде бы хоть с этим сложностей не  было. Они сказали, что, как раньше было, больше не будет, отныне кто хочет есть, должен  платить. Стены палаты содрогнулись от возмущенных криков: Да быть такого не может.  Отняли нашу еду. Ворье проклятое. Какой позор, обирать таких же слепцов, как они сами, не  думал, что до живу до такого. Надо пожаловаться сержанту. Кто-то из самых решительных  предложил всем вместе идти выручать свое законное достояние. Не так-то это будет просто,  высказался аптекарь, их много, мне показалось, целая орава, и, что самое скверное, они  вооружены. Как, чем. Ну, палки у них, по крайней мере, точно есть, по руке мне так саданули,  до сих пор болит, сказал еще один из троицы. Надо попробовать уладить дело миром, сказал  доктор, я пойду с вами, поговорю, думаю, это недоразумение. Пойдемте, провожу, сказал  аптекарь, только, судя по тому, как они настроены, очень сомневаюсь, что они вас  послушаются. Как бы то ни было, надо идти, не сидеть же здесь. Я с тобой, сказала жена  доктора. Она заменила пострадавшего слепца, который считал, что уже выполнил свой долг, и  потому остался в палате рассказывать остальным про это рискованное предприятие, еда - вот  она, в двух шагах, а попробуй-ка взять, стоят стеной: Да еще с палками, особо подчеркивал он.