Южане куртуазнее северян - Антон Дубинин

Появился в их комнате Гвидно. Дня его подселения Кретьен не заметил; он просто обнаружился однажды рядом, насвистывающий, плюющий на все болезни на свете, и в окно светило робкое февральское солнышко, а Гвидно, шевеля железякой в очаге, другой рукой помешивал что-то дымящееся в глиняной чашке. Потом, прищурившись, глянул на Кретьена — желтые, рысьи глаза, нагловато-спокойные.

— Вот это ты сейчас выпьешь. Понял?

— Ага, — благодарно хрипнул Кретьен, порываясь вперед навстречу живому, настоящему другу…

Это оказались травки — валлийские какие-то рецепты, настой из разных горсток сена, купленных у знающего травника; вкус травки имели в самом деле горьковатый, но слегка смягчали изнутри те занозистые доски, что стояли в горле и не давали дышать. Гюи принес в комнату свой тюфячок, невзирая на протесты госпожи Сесиль, и теперь спал меж кроватями двух больных, только в дневные часы отлучаясь — то ли к брату, то ли учиться, то ли еще по каким странным гвидновым делам.

Когда случались недурные часы, они разговаривали друг с другом. От Гюи оба больных узнавали новости — да такие, что впору и умереть от болезней. Аймерик пропал — должно быть, удрал к себе на юг, как только понял, что его раскусили; виноват во всем, похоже, был столь удачно выигранный диспут. Более того, из-за такого ученика и у мэтра Серлона могли случиться неприятности, и тот, недолго думая, направил стопы свои от греха подальше — тоже к югу, в Орлеан… Почему Аймерик никого не предупредил — непонятно. Должно быть, не смог. Давайте думать, что не смог.

У Николаса беда. Он едва узнал, что вы влипли, хотел куда-то быстро идти и что-то делать, грозился, что до короля дойдет — но не успел: прибыл гонцом его слуга из Германии, в поместье Ауэ война, Николасова отца убили, и старшего брата, кажется, тоже, и наш бедняга Бедивер теперь старший в семействе, в котором кроме него осталась мать и две девочки… А кроме того, короля Луи чем-то обидели немецкие студенты, говорили про него гадости — что он ходит с охраной, как последний трус, или еще что-то в этом роде. Так что монарх порешил уменьшить количество немцев в собственной стране. Да, уехал. Да, в Германию. Да, наверное, навсегда. А ты бы не уехал, что ли? Можно подумать, не уехал бы?..

…Зато сам Гюи оставался. Небольшой, надежный, с желтоватыми, словно чуть ржавыми глазами. Он менял горшки, заваривал травки, притащил какой-то «целебный корешок» в мешочке, чтобы носить на шее, и навесил на Ростана… Он таинственным образом заработал много денег и поил друзей горячим молоком. Где он взял деньги — Кретьену так и не удалось узнать. «Продал одну штуку, неважно», — уклончиво сообщил валлиец, направляясь к Ростану — подержать ему голову, пока тот кашлял. «Ну и кашляет ваша утроба», — вздохнул он по-свойски, слегка похлопывая друга по загривку, наверно, чтобы помочь ему выкашляться. Кретьен из таинственного молчания сделал вывод, что безупречный рыцарь Камелота эти деньги у кого-то украл; но его прежнее понятие о чести если и не отдало Богу душу в тюрьме, то изрядно поистрепалось за время болезни, и он потянулся горячей неверною рукой к чашке с молоком, стоявшей на полу возле кровати…

Но однажды Гюи вернулся белым и тихим. И ржавые глаза его тоже были какими-то беловатыми. Бесцветным голосом рассказал вести Кретьену — Ростан, ярко-алый, с испариной на лбу, спал с приоткрытым ртом, хотя на лицо ему и падал яркий свет из окна.

— У меня брата убили.

— Как?.. — больной дернулся так резко, что у него закружилась голова, и сел в постели. Вернее, приподнялся — чтобы потихоньку сползти обратно.

— Да… вот так уж. Ножом.

— Кто?..

— Ты его не знаешь.- (Усмехнулся половиной рта, будто скривился.) — Зато… Я его знаю.

— И…что?

Раньше, чем Гюи ответил, Кретьен уже знал ответ. Да Гюи и не ответил вовсе, только усмехнулся еще раз, и в руках его была чашка с отваром, и Гюи смотрел в нее с усмешкой, понимая, что заварил травку холодной водой.

— Гюи… Но… Ты же рыцарь Артура.

— Рыцарь — это, конечно, хорошо, — Гвидно не плакал, но Кретьену стало так дурно от его голоса, что он едва не заплакал сам — в голос, как младенец, надеющися громким ором разжалобить родителей — хватит! Хватит с меня уже, сделайте что-нибудь!..

— Рыцарь. Это, конечно, хорошо, и ты, и вы оба… Тоже. Но… брат у меня был только один.

— Гюи, Христа ради…

— Христа ради — это, конечно… Тоже хорошо.

— Слушай…

— Нет, это ты послушай. Вот тут, около очага, я оставляю травку. Заваривай трижды в день… Горшок у Ростана под кроватью. Я пошел.

Он двинулся и внезапно оказался очень худым и хрупким. Наглый валлиец имел веснушки даже на руках, и руки у него были тонкие, как щепки, а лицо — острое и некрасивое. Он почти уже дошел до двери, но вернулся, наклонился обнять Кретьена, и объятья его казались твердыми и сухими, как у деревянного человечка. Только когда тот наклонился, больной понял сквозь пелену огня, окутавшую его тонким покровом, что друг его сильно пьян.

— Гюи…

— А, к черту, — тот быстро оторвался от друга, пошатываясь от хмеля, и ушел, и Кретьен, глядя в его расплывающуюся спину, понимал, что тот уходит, наверное, насовсем, наверное, больше не вернется. Должно быть, стекло, отделяющее живых от мертвых, для него совсем истончилось, и он понял, что Гвидно уже по ту сторону стекла, что он умрет. Кретьен даже почти увидел, как это будет — какие-то люди, темные в темноте, люди с ножами, драка, кровь, мерзость, мерзость, школяры дерутся — горожанин не мешай… «Дерущиеся школяры отважнее рыцарей — у тех доспехи, а у этих — ничего, а бросаются друг на друга, как бешеные, поигрывая ножами…» Но он был слаб и не мог остановить этого, Господи, останови его Ты, подумал он, опуская свое непослушное грязное и горячее тело обратно на простыню. Мне нужен горшок, а еще, кажется, нужно воды, и до первого я доберусь любой ценой…

Путь до горшка оказался необыкновенно долгим, а вот до окна, чтобы выплеснуть содеянное, больной так и не дошел. Брякнул его на пол — пусть стоит, все потом… Надо добраться до постели.

Он даже почти добрался, только шел почему-то не по своей маленькой грязной комнате, а по длинному, заснеженному, но совершенно не холодному бульвару Сен-Жермен, и кровать, стоявшая в дальнем конце улицы, все не приближалась, а впереди него быстро, летящей угловатой походкою спешил Гвидно, и снег залеплял глаза.

«Гюи», — звал Кретьен, но в рот набирался снег, и идущий впереди не мог оглянуться, и тогда Кретьен понял, что все очень просто — нужно просто позвать его именем, настоящим, другим, тем, которое он никому не говорил… «Овэйн», догадался Кретьен, и засмеялся, поняв, что он больше не болен, напротив, может ходить, и бежать, и даже так легок, что если оттолкнется как следует, полетит вдоль холодной земли, вместе со снегом, полетит…

«Нет», — качнул головой обернувшийся на голос, и Кретьен понял, что не угадал, но еще есть время.

«Пойдем домой. Летим, смотри, я же могу…»

«Угадай: Гвайр, Гвиар и Гвальхмаи ехали через лес, искали юношу, который разрезал золотые яблоки при дворе короля Артура. Который из них доедет?»

Бульвар стал еще длиннее, а церковь Сен-Жермен, вся в строительных лесах, была вовсе не церковь. Как же раньше Кретьен не замечал, что это шатер, как на войне, только очень большой. Снег сыпался, и хлопья его делались все крупнее, и снег набивался Гюи в глаза, оставляя его без глаз.

«Если я угадаю, ты пойдешь со мной?»

Гюи засмеялся и побежал вперед, и Кретьен закричал ему вслед, что это будет Гвайр, потому что он так хотел, и Гвайр обернулся, смеясь и смеясь, снова оказываясь очень близко, и губы его говорили без звука, потому что сыпался снег…

«Не угадал, не доедет ведь ни один, ни один, но доедет Передур, потому что сказка рассказывает только про него. А остальные исчезнут, потому что уже поговорили с ним…»

«Гвайр.»

Но Гвайр указал ему рукой, и лицо его было суровым и грустным, и он качал головой, и Кретьен обернулся — в конце бульвара было лето, и дом в Витри — пустой и покосившийся, с распахнутой в черноту дверью…

«Проснись».

…Кретьен оторвал голову от пола. Через несколько минут он все же узнал свою комнату из непривычного ракурса — плашмя на полу у кровати. Была ночь.

Уцепившись за простыню, Кретьен попробовал подняться, но только стянул на себя длинную, нездорово-влажную тряпицу. Потом он все-таки смог зацепиться за деревянный каркас и подтянул тело на постель, правда, упал лицом вниз и некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами, чтобы перекатиться на бок. Так и не перекатился — снова накатило оно, этот кашель, а потом он слегка задохнулся, и пока комната мутнела, он успел не умереть, но куда-то провалиться.

Когда он проснулся, опять стояла ночь — непонятно, та же самая или уже другая, и он позвал, чтобы кто-нибудь зажег огня. Огонь загорелся сразу, будто бы даже и без огнива, и разожгла его женщина, стоящая лицом к окну. На женщине было нижнее белое платье — простая полотняная камиза; и когда она развернулась, Кретьен узнал ее. Крошка Адель зажгла не свечу — чтобы посветить сыну, она зажгла собственную восковую руку, пальцы, прогорающие до кости, и смотрела печально, как всегда, будто бы спрашивая, все ли она делает правильно, и Кретьена затошнило от страха, он закрыл глаза и стал молиться. Пока он молился, призывая не только Господа, о Котором сейчас почти ничего не помнил — нет, рыцарей, среди которых один и был, кажется, Господом — и кого-то еще, — комната его наполнилась гостями. Кретьен не хотел ничего знать о них, не хотел звать их по именам, ничего не хотел от этих людей, ни от Пьера-Бенуа, ни от Готье, старого фландрского трувора, ни от прочих, незнакомых, ни от мессира Серлона, и тетки Алисы из Витри, и даже Аймерика, и шестерых драчливых южан… Выйдите все вон, я же здесь болею и умираю, это же моя комната, хотел сказать он, но голос не слушался, и все гости будто бы знали, что он слишком слаб и не сможет их прогнать. Они принесли бутыли с вином, какую-то еду, и устроили вечеринку прямо на полу, между кроватями, разожгли множество свечей, длинное пламя которых лизало стены… А может, то был диалектический диспут, и мессир Серлон гневно махал драгоценной гальфридовой книжкою, что-то доказывая Пьеру-Бенуа, но тот не слушал, взамен того предпочитая взасос целоваться с Фульком, парнем из тюрьмы Шатле, а тетка Алиса тоненько смеялась и, кажется, хотела выйти замуж за Аймерика, но тот стоял мрачный, весь в черном, и цитировал ей о вреде брака по Писанию… Годфруа де Ланьи, дворянин, бренчал на роте и оказался давним другом Жеана, эконома из труаского замка; оба они собирались в один и тот же монастырь и жалели только, что аббат Бернар уже умер, и не видать им лично освященных сим святым человеком ряс… Гомонили южане на своем смешном наречии, а юноша Ашард, оруженосец, упившись пива, безо всякого стыда задрал джюпон на голову, демонстрируя красные шрамы на спине и жалуясь, жалуясь всем и каждому, как больно высек его мессир Анри за то, что он не знал, может ли в комнате находиться одновременно более одного ангела… И когда пришел еще один гость, бледный, полузнакомый, с длинным рыцарским мечом, Кретьен почти обрадовался. Прогони их, прогони, взмолился он, не открывая глаз, и рыцарь обнажил меч, не сказав ни слова в ответ.