Южане куртуазнее северян - Антон Дубинин

— Почему же, по-моему, очень похож, — с ностальгической приязнью Кретьен оглядел своего друга с головы до ног, но тот даже не заметил сарказма, вытянул ноги на лавке и продолжал, развалившись во всю длину:

— Берта, ведьма, знала, чем меня подкупить… Кто ж их разберет в таком-то возрасте, чьи они, эти младенцы? А ни с какими мельниками дворянину разбираться не пристало, вот я и заплатил. Кроме того, я же… очень бла-го-родный, я с женщинами не спорю! Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!.. Ну, я ей не очень много дал, мог бы и больше. Всего-то десять су, что они, эти вилланы, в деньгах понимают…

Лицо бледного гостя Жервэ при этих словах горестно исказилось, он будто бы представил себе для этих десяти су куда лучшее применение. Но Кретьен только в затылке почесал. Все могло быть и похуже. А так — лишь бы хватило оставшихся денег заплатить хозяйке долг, прежде чем уйти…

Годфруа же, проникнувшись подробностями скорбного своего приключения, начал деятельно жалеть себя, а в таких случаях остановить его было очень трудно.

— Нет, Кретьен, ты только подумай… Младенцы! До чего же они страшенные! Неужели и мы с тобой, и все на свете, самые доблестные юноши и благородные дамы, такими были?.. Представить себе не могу! И моя донна из Вентадорна, и твой граф, и Жервэ, все, все…

— Ты и сейчас почти такой, — утешил его Кретьен, которого уже более ничего не интересовало. Он подошел к окну, расположенному в глубокой узенькой нише, и жадно вглядывался в голубой, пропитанный солнцем небосвод. Под окном в канаве текли, блеща на солнце, нечистоты. Какая-то здоровая тетка, похожая, наверно, на эту несчастную Берту из товарищевой истории, била пустой корзиной по заду орущего мальчишку. Несколько клириков в сильном подпитии, сверкая бритыми макушками, брело в обнимку, натыкаясь на стены. Vanitas vanitatum, et omnia vanitas. Господи, как же надоел Париж. Какое счастье, что можно из него уехать.

Он обернулся к Годфруа, который, вытянув стройные зеленые ноги, продолжал бурчать себе под нос, хотя рука уже тянула флейту из-за пояса. Красивый он все-таки, дуралей, кудри вьются, глаза блестят — хоть и совершенно безобразен во всех своих проявлениях!..

— Годфруа… А в замке сейчас как?.. Была такая старушка, Женевьева… Случайно не знаешь, жива она?

— Старушку не помню, — отозвался земляк, выдирая-таки флейту и пытаясь понять, в какой конец у нее надобно дуть. — А вот там есть одна такая Филиппа, служаночка… Так она жива, это точно.

— Дурак ты, Годфруа. А вообще там, в Шампани… как сейчас?

— Вовсе я не дурак, я дворянин! А в Шампани — ну, там обыкновенно, как всегда. Сена течет себе в том же направлении, если в нее в Труа плюнут, так оно и до Парижа доплывет… Ярмарка святого Кириака скоро, хотелось бы на нее успеть. Вообще весна, красота, уже цветов полно… Буки цветут, крокусы. Запах в лесу… сам понимаешь, какой. Наш, шампанский. А ты сидишь тут, в этой большой выгребной яме, не видишь ничего…

Кретьен обернулся от окна, в светлых глазах его появилось некое подобие живой жизни. Если уж и умирать, то не тут, не тут — только в Шампани! И обязательно перед смертью увидеть Анри.

— Годфруа… Мне надо помыться.

— Ну так помойся. А мне не мешай, видишь, я мелодию вспоминаю.

— Нет, ты не понял… Мне надо совсем помыться, плюнь на свою мелодию и помоги мне… А потом, прямо сегодня, мы уедем отсюда к чертовой матери.

— Я у нее, кажется, уже был недавно, и даже сыночка ее видел, — флейтист зябко содрогнулся. — Это Берта, помяни мое слово, и давай мы лучше к ней не поедем. А поедем к тебе. В Труа. Вообще в Шампань.

— В Шампань… Ах, Провен… Ярмарка, carole, хороводы… Замок. И скорее… А твой знакомый Жервэ…

— Э, стоп, а где же наш славный парень Жервэ?

Но давнего знакомого уже не было, а так же не наблюдалось и одной из бутылок, и недоеденной Годфруа жирной утки, и даже металлического блюда для резки, принадлежавшего хозяйке дома. Ну, что ж поделаешь. Каждому свое счастье.

Годфруа схватился за бок — кошелек был на месте. И на том спасибо.

— А насчет денег ты не волнуйся, при бережливой жизни мы с тобой и на то, что осталось, вдвоем прекрасно до дома доберемся… Ну да, конечно, вдвоем. Я же с тобой пойду. Уж не думаешь ли ты, что мы, потомки древнего дворянского рода, бросаем последних оставшихся в живых друзей, да еще и великих поэтов, в беде и одиночестве? Ну и что ты морщишься, как водяная крыса? Лучше покажи, что ты тут за это время написал. Вот уж не верю, что ты просто так в постели валялся!.. Тем более что все умерли, даже и говорить было не с кем… А в тюрьме, ты там что-нибудь писал? Ну как там вообще, очень страшно или так, средне?..

И Кретьен, к стыду своему, понял, что опять плачет. Нипочему — просто что-то случилось с глазами за время болезни, в них совсем не держалась вода… Рыцарь Камелота, ты должен быть тверд, повторял он себе, отвернувшись к стене, чтобы слез не увидел Годфруа. Ты должен быть тверд, раз уж поклялся… А друг, не замечая ничего — старый добрый Годфруа! — уже дудел в свою грустную флейту, и Кретьен сквозь поволоку солнца и тоски опять успел подивиться, насколько музыка Годфруа нежнее и тише его самого.

Глава 4. Но этот день — твой…

Замри у огняИ слушай меня,Грусти в ожидании нового дня —Я песню споюПро земную любовь мою.

Не златом богатИ ею лишь свят,Я плачу, но слезы меня не смутят —Я славлю ее,Мое горе и солнце мое.

Проснется онаНаутро от сна,И в мире за окнами будет весна —Ничего не вернуть,Но трава покрывает нам путь.

Что будет потом,Когда мы уйдем —Кто знает, и кто нам расскажет о том?Но этот день — твой,И мы в одном мире с тобой.

И лето придет,И в рог твой нальетХолодную воду и солнечный мед —Бояться ль зимы,Пока еще истинны мы.

Осталось семь дней,Зови же гостей,Меня там не будет, но будет светлей —И в песне моейСохранится тепло тех дней.

Ни смерть, ни бедаНе ступят сюда,Пока жив огонь, и над домом звезда,Пока я поюПро земную любовь мою.

Кто знает ответ,Что даст нам рассвет,Мой спутник и друг — только тайны в том нет,Там дождь за окном,И печаль не вернется в твой дом.

Кретьен одного боялся — что это окажется уже не тот Анри.

Да и шутка ли — почти десять лет прошло!.. Даже надеяться на то, что в Шампани ожидает прежний друг, здоровенный золотоволосый рыцарь с лицом как солнышко, порывистый и щедрый юноша, столь скорый на милость и столь страшный во гневе — даже надеяться на такое чудо было бы дерзостью. Время меняет всех, а графов — в первую голову. А Анри теперь стал графом, одним из «магнатов» севера — владетель одного из самых огромных доменов. Конечно же, Кретьен боялся. Ведь он слишком хорошо помнил своего друга и сеньора, чтобы спокойно потерять его еще при его жизни.

А когда они уже ехали по Шампани, Кретьена просто дрожь пробирала — все сильнее по мере приближения к дому. Мало того, что он здесь столько лет не был… А Годфруа радовался жизни вовсю (насколько позволяли это делать оставшиеся деньги). Впрочем, он и без денег умел радоваться, и его незатыкающаяся флейта радостно звенела без умолку — то ли в самом деле, то ли уже у Кретьена в израненой мелодиями голове… Он еще не совсем оправился после болезни, а родной воздух и музыка мая действовали так одуряюще, что его часто качало в седле из стороны в сторону. Лошадь у путников была одна на двоих, и та — сущая кляча; звали ее, к большому сожалению, Геньевра — раньше ей владел некий начитанный, но вовсе не обладающий благородством нрава школяр. Назвал он эту бедолагу неизвестной породы так ради красивого, по его мнению, выраженья — «Прокатиться на Геньевре»; но чувство юмора покупателя — Кретьена — сильно отличалось от его собственного, и новый хозяин называл кобылу просто Женни. Чаще всего он сам на ней и ехал, по двум сторонам луки болтались сумы с небогатыми пожитками, в основном книги да рукописи, да немного одежды… Годфруа, предпочитавший ходьбу верховой езде, бодро шагал у стремени, и насколько этот тип казался разбитным и неуместным в городе — настолько красивым и тихим был он в лесу. Его зеленые одежки уже не выглядели кричаще, даже старая шляпа из вечного вызова обществу превратилась в весьма своевременное сооружение. Из дырки в шляпной макушке торчал прекрасный свежесорванный крокус.

   — Создан из материи слабой, легковесной,   Я как лист, что по полю гонит ветр окрестный…   Ранит сердце девушек чудное цветенье,   Я целую каждую — хоть в воображенье!   Воевать с природою, право, труд напрасный:   Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?..   Над душою юноши правила не властны —   Он воспламеняется формою прекрасной…

Жилистые ноги привычного к бродяжничеству голиарда меряли шаги, нередко даже опережая клешнястые копыта старушки Женни. Мир, судя по походке Годфруа, принадлежал исключительно ему, и своему назначению — развлекать и радовать — полностью соответствовал. Если бы надо было проиллюстрировать эту школярскую песенку, Годфруа идеально бы подошел — factus de materia levis elementi[31]… Кретьен трясся в седле, и, чтобы не размышлять о своих тревогах, думал с досадою, что не мешало бы кушать хотя бы два раза в день, и если бы не похожденья этого… медика недоучившегося — Кретьен имел бы все шансы именно так и поступать. Эх, Годфруа, Годфруа, интересно, сколько у тебя детей по белу свету?.. Наверное, ведь тот — не единственный… Люди рождаются — взамен тех, которые умирают. И каждому матушка, наверное, когда-нибудь сообщит не без тайной гордости, что папенька у чада был дворянин. Потому что я никогда не поверю, Радость ты Божья, что ты умалчивал о сией скромной особенности твоего происхождения перед прекрасными дамами!